Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Они выпили, закусили, потом Ризенкампф с увлечением рассказал о своих пациентах. Федор всегда внимательно слушал его и просил рассказывать как можно больше.

— Ну а как у тебя? Подвигаются ли драмы? — спросил Ризенкампф, и Федор прочел в его глазах не только знакомое и приятное ему выражение глубочайшей заинтересованности, но и полную готовность восхищаться его, Федора, успехами, с уверенностью говорить о постановке его драм на сцене и даже о всеобщем признании его таланта. «Вот тогда, друг, мы с тобой покутим!» — обычно заканчивал такие разговоры Ризенкампф.

— Нет, не подвигаются, — сказал Фендор с неожиданной для себя резкостью. — Впрочем, «Годунова» я уже давно бросил, а «Марию»… «Марию» все еще пишу. Ты видел Лилли Лёве?

— Еще бы! Поразительно хороша, — тотчас откликнулся Ризенкампф, — и какое дарование!

— Вот бы ей сыграть мою Марию, а? признаюсь тебе: я сплю и вижу ее в роли Марии… Ты как об этом думаешь?

— Сыграет! — воскликнул Ризенкампф убежденно, и это было как раз то, что жаждал услышать от него Федор. — Кому же и поручить такую роль, как не ей? Ты только кончай скорее!

В пылу восторга Ризенкампф совсем позабыл, что Лилли Лёве — немецкая актриса, приехавшая в Петербург на гастроли, а следовательно, никто в России не может «поручить» ей ту или иную роль. Федор добродушно усмехнулся.

— Завтра я уезжаю в Ревель к брату, — сказал он. — Надо же познакомиться наконец с прекрасной Эмилией.

— Вот как, в Ревель! — воскликнул Ризенкампф. — Я и сам собирался туда же. Ты надолго?

— На двадцать восемь дней. Получаю отпуск — первый за все четыре года.

— Ну, тогда я, пожалуй, тебя застану. Но ты обязательно зайди к моим родным — я дам письмо.

И дальше разговор пошел о ревельских делах. Федор довольно рассеянно выслушал полную характеристику лиц, с которыми ему предстоит встретиться в Ревеле и которые составляли обширный круг семейства Ризенкампфа и родителей жены брата: внимание его привлекла компания за соседним столиком — три головы, склонившиеся друг к другу так низко, что со стороны нельзя было увидеть ничего, кроме русой шевелюры одного, темного жесткого бобрика другого и плеши третьего. До него долетали обрывки разговора с условными, явно рассчитанными на конспирацию терминами; все это наводило на мысль о каком-то преступном сговоре и напоминало оперативное совещание перед боем. Федор вслушался еще внимательнее и решил, что господин с плешью — командир предстоящего сражения, а двое других — еще совсем юнцы, впервые участвующие в «деле». И только тут он заметил на столе четвертый прибор, — видимо, ждали кого-то еще. Становилось все интереснее; невольно он совсем перестал слушать Ризенкампфа. Заметив это, Ризенкампф умолк и тоже обратил внимание на соседний столик.

Некоторое время они молча прислушивались, потом Ризенкампф вдруг улыбнулся и наклонился к Федору.

— Шантажисты, — сказал он убежденно. — самые обыкновенные шантажисты! Я таких видел, их теперь в Петербурге довольно много развелось.

Это было похоже на правду — частная медицинская практика открывала перед Ризенкампфом широкое поле для наблюдений. «Все-то он знает!» — подумал Федор и посмотрел на Ризенкампфа с уважением.

В этот момент в проходе показалась новая фигура, в которой Федор и Ризенкампф не сговариваясь признали четвертого члена шайки. Вошедший уверенно направился к столику.

Он сел, но не склонил головы, как остальные: что-то знакомое почудилось Федору в его черных глазах, черных как смоль щегольских бакенах и молодом, свежем румянце во всю щеку. Одет он был превосходно и то и дело расплывался в довольной улыбке преуспевающего человека, обнажая крупные белые зубы и щуря чуть выпуклые, нагловатые глаза.

Да, Федор знал эти зубы и эти глаза. Знал давно и хорошо и все-таки ничего не помнил. Да кто же этот человек? Где и когда они встречались?

Но вот человек заговорил — слегка картавя и в нос, с характерным южнорусским акцентом, — и Федор сразу вспомнил. Вспомнил — и забыл обо всем, так удивившем и заинтересовавшем его несколькими минутами раньше.

— Винников! Дружище Винников! — воскликнул он радостно, и Ризенкампф подивился неожиданной экспансивности своего сдержанного, немногословного друга. — Ты меня не узнаешь? Да я же Достоевский! Федор!

— Достоевский? — переспросил Винников, тупо и с некоторым даже испугом уставившись на Федора. И вдруг лицо его осветилось милейшей улыбкой, белые зубы сверкнули, а большие, навыкате, глаза увлажнились далеким, но, видимо, дорогим для него воспоминанием. — Достоевский, однокашник! Ну как же!

Через секунду Федор и Ризенкампф уже сидели за столиком Винникова и его друзей. Винников подозвал официанта и заказал еще вина и закусок.

Это был тот самый Винников, с которым он учился в пансионе Драшусова. И хотя они почти не общались (а если и общались, то преимущественно ссорились), для Федора эта встреча была событием: впервые за долгие годы он повстречал человека из того далекого мира, который теперь, через несколько лет богатой событиями и превратностями жизни, представлялся ему едва ли не раем небесным на земле.

В пансионе Винников был шаловливым, веселым, хотя и склонным к жестокости и деспотизму, подростком (Федор прекрасно помнил всю историю с Витей Сокольским). Каким он стал, ни Федор, ни Ризенкампф так и не поняли. Держал он себя как добрый старый товарищ, но по лицу его порой пробегало облачко неудовольствия и усталости. Товарищи Винникова отнеслись к ним весьма дружелюбно; старший, с плешью, представился чиновником судебного департамента, а двое молодых — студентами университета по юридическому факультету. Из разговора видно было, что они и впрямь студенты, к тому же далеко не последние. Никаких подозрительных слов не было и в помине, беседа шла хоть и непринужденная, но вполне добропорядочная. Правда, сам Винников на вопрос о своих занятиях проговорил что-то уклончивое. И все же Федор сразу почувствовал, что ожидаемого наследства он не получил.

Из ресторана вышли все вместе. Потом как-то само собой получилось, что Федор и Винников остались наедине. Они присели на скамейку Летнего сада, но разговор не клеился.

И тогда Федор неожиданно для самого себя разоткровенничался: рассказал Винникову о своей жизни в училище, о Кремневе, поделился кое-какими мыслями и мечтой стать писателем.

Винников не сообщил о себе ничего. Но на прощанье сказал:

— Бросай-ка ты это все — и училище свое, и бумагомарание. — Он взял Федора за пуговицу, слегка подтянул к себе и добавил внушительно: — Есть дела куда интереснее и приятнее!

— Какие же это дела? — спросил напрямик Федор. Он не счел нужным объяснять Винникову, что ни на какие блага мира не променяет свое бумагомарание, просто ему было интересно узнать, чем же все-таки занимается его однокашник. — Ты говори, что же ты?