Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

«Ну, коли брезгаете моим угощением, так извиняйте: вот бог, а вон и порог!»

Делать было нечего; уходя, я подошел к девочке, потрепал ее за щечку: уж очень мне хотелось ободрить ее, вооружить терпением и стойкостью. Она подняла на меня большие грустные глаза и вдруг, как давеча, проговорила одними губами:

«Аззъябла!»

В комнате было тепло, и я принял ее слова как полное пренебрежение к своей мучительнице. Словно никто ее не тиранил и дело по-прежнему было только в том, что она озябла.

На дворе, как я и предполагал, меня поджидал дворник. И первые слова его были:

«Ну как, видали?»

Вы знаете наших петербургских дворников: обыкновенно это народ неразговорчивый, хмурый. Более того: почти все они тесно связаны с полицией и по мере своих сил служат ей. Но, как говорится, нет правил без исключения. Во всяком случае, что-то должно уж очень наболеть у дворника в сердце, чтобы он так себя вел.

«Кто она?» — спросил я вместо ответа.

«Так, мещанка, четвертый год, как муж помер, осталась без всяких средствий. Да вот не потерялась…»

«Что ты хочешь сказать?» Снова я почувствовал какое-то смутное, необъяснимое беспокойство.

«Говорю, не потерялась. Нашла средствия».

«Так ведь дети!»

Я сказал это в том смысле, что, оставшись с детьми без всяких средств, не будешь особенно щепетильничать, пойдешь на многое. Но по-прежнему решительно ни о чем не догадывался.

«Какие дети? Не ее они, — резко сказал дворник. — Берет сирот, года два содержит впроголодь, а потом сплавляет…»

«Девчонки?» — спросил я, начиная догадываться и холодея от страшной догадки.

«А то? — ответил он вопросом и зло осклабился. — Такие вот дела, мил человек, на белом свете творятся. — И будто вопрос был исчерпан: — А вы, извиняюсь, из каких таких будете?»

«Поручик. Сочинитель, — ответил я, не желая ему лгать и потому соединил два таких несоединимых в представлении простого народа звания. — Так куда же она их сплавляет?»

«Ну, это вас не касается». И он хотел идти, словно теперь уже окончательно закончил свое дело.

«Нет, ты погоди! Так выходит, она просто продает их?» — все никак не мог взять я в толк.

«Ну конечно, продает! В заведенья!»

«Да как же так? А ты здесь на что? А полиция?!»

«Мое дело маленькое, — произнес он медленно, с расстановкой, словно не вполне уверен был, что это действительно так. — А полиция… Она что же… Она знает. Да только все с умом делается, не задарма там молчат. И опять же — не пойман, не вор. А пойди докажи, когда она девчонок взаперти держит, эта бог знает как удрала».

«Но как же… Да что же это… — закипятился я. — Да неужели на нее управы нет…»

«Главное дело — рука у нее, — теперь уже почти равнодушно проговорил дворник. — Бывало, приходили, интересовались, да ни одной девчонки не нашли. За город она их вывозит, что ли. И умнющая же, я вам скажу, баба!»

Не знаю, почудилось ли мне или в самом деле он — где-то очень глубоко в душе —восхищался ею…

Ну, что еще сказать? Пытался я было заняться этим делом, ткнулся туда-сюда, да ничего не выходит. Один смотрит на меня как на сумасшедшего, другие — кто верит — только обещают, да ничего делать не станут; я сразу это понял.

Он умолк. Некоторое время все молчали — видно не находя слов.

— М-да… — проговорил наконец Некрасов. — Трудно это: к тому же она пока что хоть и впроголодь, а все же кормит сирот. А что потом… Пойди докажи! Законы наши тут мало помогают, а главное — свидетелей не найдешь. Тот же дворник — думаете, он пойдет в свидетели?

— Конечно нет!

— История любопытная, что и говорить, — как-то сквозь зубы процедил Белинский. — Пожалуй даже слишком любопытная… — И внезапно остановился прямо напротив Федора. — Вот вы сказали, что вас особенно возмущают страдания детей. И вот вам жизнь, сама жизнь, и — хотите возмущайтесь, хотите нет, а помочь действительно чрезвычайно трудно все-таки, может быть… Я сейчас ничего не могу сказать… Я думать буду, задали вы мне задачу! Место-то хоть запомнили?

— С закрытыми глазами найду, — сказал Федор.

— М-да… И еще я вам скажу, — Белинский снова в волнении прошелся. — Лучше умереть, чем примиряться со страданиями других людей, все равно — детей или взрослых. Да может ли быть что-нибудь нелепее и бессмысленнее страданий? Нет, я верую, глубоко верую, что настанет время, когда не то что без дела, но и за дело никого не будут бить, пытать, жечь! Когда не будет долга и обязанностей, воля будет уступать не воле, а любви, преступник как милости и спасения будет молить себе казни, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; не будет ни богатых, ни бедных, ни царей, ни подданных. Все будут братья, будут люди…

Он посмотрел на Федора странно увеличившимися, прозрачными, как чистые роднички, глазами и умолк.

— Наверное, когда-нибудь жизнь действительно будет именно такой, — заметил Некрасов, — но весь вопрос в том, когда же это наконец совершится и доживем ли мы до этого счастливого времени?

— Когда совершится? — Белинского вдруг словно подменили, он живо, как на шарнирах, повернулся и в упор посмотрел на Некрасова. — Да никогда, если мы с вами, вот вы да я, да еще Федор Михайлович, будем сидеть сложа руки! Да, милейший Николай Алексеевич, не «пробиваться грудью», как вы давеча изволили выразиться, а объединить свои силы и грудью ринуться вперед… Доколе же можно терпеть те страшные, бесчеловечные условия, которые не только заставляют страдать детей наших, но и порождают таких жутких, кровожадных, позорящих человеческое имя баб? Он остановился совсем близко от Федора и, видимо, ожидал ответа. Федор молчал, да и что он мог ответить? Все это было отнюдь не ново для него, но, как всегда, глубоко волновало.

Между тем порыв Белинского прошел; словно освобождаясь от наваждения, он встряхнул головой и сразу же позабыл о своем риторическом вопросе.

— Во вы, значит, какой… — задумчиво проговорил он, внимательно и с интересом глядя на Федора. — М-да… Конечно, бабу эту так оставить нельзя… Да и девочек… Но вы-то эту историю свою, особенно про «аззъябла», — обязательно запишите: у вас это должно хорошо получиться, я по рассказу вашему чувствую. И вообще, я думаю, вы еще много хорошего сделаете… Дай вам бог!

Это прозвучало как напутствие, и разговор сразу иссяк.

Прощаясь, Федор крепко стиснул руку Белинского; тот слегка поморщился, но через мгновение мягко, почти нежно улыбнулся. Удивительная была в нем эта моментальная смена выражений, эта замечательная подвижность лица…

Некрасов проводил Федора до самого дома. Он не только нимало не обиделся на Белинского, но всю дорогу вдохновенно говорил о своей любви к нему.

— Ни одну женщину я не любил так, — сказал он в заключение, и Достоевский понял, что это не пустые слова.