Алексей Смирнов - Склирена

Глеб покраснел.

— Предлагай все это своим соотечественникам, — гордо сказал он.

Она замолчала в смущении.

— У тебя нет сердца, чужеземец, — робко вымолвила она наконец, — тебе уже показали так много участия…

Он попытался смягчить резкость своих слов.

— Я благодарен… я никогда не забуду… Если ей нужна моя жизнь — пускай берет. Но лгать и притворяться я не буду.

— Да пойми же, — воскликнула она, — ведь тебя любят, страдают…

— Ах, перестань, — с отчаянием возразил он, — разве это любовь? Ей чуждо и враждебно все, что мне дорого… Любит?! Она — августейшая госпожа, я — вчерашний раб!.. Что общего?!

И он, взволнованный, пошел к себе, а Евфимия с недоумением смотрела ему вслед.

Когда, через два дня, гуляя под вечер по саду Гиерии, Глеб встретил Склирену, он с первого взгляда понял, что она намерена говорить с ним. Действительно, сделав следовавшим за нею служанкам знак остановиться, она одна подошла к спафарию. На ее бледном лице горели черные глаза, и глубокую решимость выражали ее черты.

— Знаешь, — сказала она, — наш царствующий дом скоро породнится с вашими князьями. Император хлопочет о сватовстве царевны (своей дочери от первого брака) с русским князем Всеволодом Ярославичем [9] Брак этот состоялся: византийская царевна, дочь Константина IX вышла за князя Всеволода Ярославича и сделалась матерью Владимира, в честь деда прозванного Мономахом. . Скоро в Киев отправляется посольство, и я хочу, чтобы ты ехал тоже. Это тебе случай вернуться на родину.

Склирена сказала все это ясно и отчетливо и даже имела силы улыбнуться, но глубоко страдальческое выражение промелькнуло в этой улыбке.

Глеб стоял, пораженный, как громом, и с недоумением смотрел на нее. Он боялся поверить неожиданному счастью; ему казалось, что он во сне слышит эти слова.

— Ты отпускаешь меня домой? — робко спросил он наконец, и все лицо его вспыхнуло.

— Да, я вижу, что ты грустишь по отчизне, и хочу помочь тебе уехать, если ты пожелаешь…

Радость, беспредельная радость, охватила его.

— О, августейшая!.. — мог только выговорить он, падая перед нею на колени и горячо целуя край ее одежды.

А над ним склонялось ее бледное лицо с горящими глазами, и невыразимая мука светилась во взоре, словно его торжествующая радость была для нее новою, смертельною раной…

Она подозвала служанок и продолжала свой путь ко дворцу, а он все еще стоял, счастливый и взволнованный, на том же месте.

Глеб был глубоко счастлив. Он забрел в самый глухой угол сада Гиерии, уселся среди кустов на берегу моря и долго сидел в безмолвном созерцании, в каком-то счастливом забытье. Душа его, полная восторгом, упивалась ширью и бесконечным простором моря. Все казалось ему радостным, сияющим…

Знакомый голос Евфимии вывел его из задумчивости. Не видя Глеба, скрытого густою зеленью, она, остановясь на дороге, в нескольких шагах от него, разговаривала с другою служанкой.

Глеб невольно прислушался.

— Я теряю голову, я не знаю, что мне делать… — говорила Евфимия.

— Уверяю тебя, Евфимия, — сказала другая служанка, — все, что ты мне доверишь, умрет со мною… Но только скажи мне: правда ли, что причиной всего этого спафарий Глеб, как это говорят во дворце?

— Кто говорит? — строго спросила Евфимия.

— Все… все видели, как севаста то краснеет, то бледнеет при встречах с ним… А он, этот бессердечный варвар, который всем ей обязан, так холодно, так небрежно отвечает на ее милостивые слова.

— Удивляет меня, — с раздражением проговорила Евфимия, — что всех во дворне так интересуют чужие дела… Какое нам дело — даже нам, ее ближайшим служанкам — тот ли это, или другой… Мы видим и знаем одно — что наша госпожа несчастна. Посуди сама, разве это похоже на ее прежние прихоти и увлечения? Она не спит ночей, она измучилась. У меня болит душа, когда я думаю о ней. Вот и теперь, я ушла на короткий срок, а меня беспокоит, не случилось бы с ней чего…

— Что же может случиться?

— Мало ли что… Опять обморок, или, сохрани Боже, даже сказать страшно, рук бы на себя не наложила. Если бы ты видела, какие порывы отчаяния на нее находят… Выпьет яду или бросится в море…

— О, Панагия!.. Избави ее Бог, — воскликнула служанка, и искреннее сочувствие прозвучало в ее голосе, — спаси Бог нашу хорошую, добрую госпожу…

— Я вижу, что ты любишь севасту, — продолжала Евфимия, — да и может ли быть иначе: она ко всем нам, так добра и милостива… Пускай другие упрекают ее в гордости, в роскоши и расточительности, — мы с тобой знаем, что она не забывает бедных; знаем, скольким, она помогла, сколь многие благословляют ее имя… Ну, да все равно… Вот что я хотела тебе сказать: мы должны помочь делу. Я вчера уже ходила к тому известному старику, который, знаешь, живет близ Никомидийской дороги. Он понимает сердечные дела, и я хотела посоветоваться с ним, просить его снять эти чары, отогнать наваждение. Но, представь, старик куда-то скрылся, лачуга его покинута… Тогда я решила поговорить с тобой откровенно и просить тебя съездить к колдунье, что живет на Ксеролофе. Не называй ей никого, скажи просто, что госпожа твоя безответно любит кого-то и умирает от этой любви; скажи ей, что мы боимся, как бы она рук на себя не наложила… спроси совета, возьми у нее нашептанной воды… только, чтобы никто не знал, чтобы это не дошло до севасты…

Разговаривавшие, видимо, пошли по дороге; голоса удалялись, и далее слова уже трудно было расслышать.

Как громом пораженный, сидел Глеб. Он слышал все, до последнего слова, и едва верил своим ушам. Сразу померкло его радужное настроение, словно повязка упала с его глаз. Он только теперь понял, что чувство к нему не было минутною прихотью; он понял, что причинял глубокое страдание своей благодетельнице… Волна смутных, неясных ему самому чувств поднялась в его душе. Сжав себе голову обеими руками, она, лег на траву и долго, долго оставался неподвижным…

Через несколько дней обитатели Гиериии возвратились в город, в священный дворец, и Мономах зашел однажды в Жемчужину. Склирена в глубокой задумчивости сидела у окна своей опочивальни.

— О чем грустишь ты? — заботливо спросил ее император, вглядываясь в ее безучастное лицо. — Здорова ли ты?

— Я здорова, — проговорила она, но звук ее голоса и погасший взор, не соответствовали словам.

Константин сел около нее и взял ее за руку.

— Отчего же у тебя такой задумчивый вид? Зачем бледно твое лицо? О чем ты думаешь постоянно?

— Я смотрела на море, на Принцевы острова… и жалела, что весной не осталась там навсегда. Мне невыносимо жить. Меня преследуют грезы: меня душат все воспоминания прошлого и все несбывшиеся мечты о земном счастье. Я не могу спать… мой ум мутится…