Михаил Шатров - Февраль: Роман-хроника в документах и монологах

Это хождение вокруг да около надо было немедленно прекращать. Я взял слово и указал, что ломиться в открытую дверь не надо: борьба с анархией ведется и будет вестись, но что отнюдь не в этом заключается основная цель данного совещания. Комитет Думы предполагает создать правительство. Совет рабочих депутатов со своей стороны решил предоставить вам возможность образовать правительство, но как единственный орган, располагающий сейчас в столице реальной силой, желает изложить те требования, какие он от имени всей демократии предъявляет к правительству, созданному революцией. Вот наши условия. И я попросил Стеклова передать документ.

Милюков взял протянутый лист бумаги, буквально впился в него и вскоре поднял свое лицо, на котором было написано ощущение полного удовлетворения. Причины такого приятия нашего документа мне были понятны: ведь Милюков, несомненно, ждал требований во внешней политике; он опасался, что его захотят связать обязательством политики мира. Этого не случилось... Наконец он заговорил, заговорил от имени всего думского комитета, и это всеми как бы само собой разумелось. Видно было, что Милюков здесь не только лидер, что он хозяин в «правом крыле».

— Условия Совета рабочих и солдатских депутатов,— сказал он,— в общем приемлемы и в общем могут лечь в основу соглашения его с комитетом Государственной думы. Но все же есть пункты, против которых я решительно возражаю.— И, положив перед собой нашу программу и переписывая ее, он стал делать свои замечания:— Амнистия, разумеется, само собой... Отмена сословных, вероисповедных ограничений... разумеется... невывод войск. Ну, что ж, и это можно, если только обстановка на фронте... впрочем, пускай... «Не предпринимать никаких шагов, предрешающих будущую форму правления»... Ну, нет, господа! Вы что же, против того, чтобы вместо самодержавия в Россию пришла наконец-то конституционная монархия? Нет, нет, господа, здесь мы с вами согласиться не сможем!

Я никак не ожидал, что этот пункт явится для Милюкова камнем преткновения. Теперь-то я прекрасно понимаю его и нахожу, что, со своей точки зрения, он был совершенно прав и весьма проницателен. При сохранении монархии, считал он, все остальное приложится и все наши пункты ничего не будут стоить.

Чтобы не устраивать свалки вокруг этого вопроса, я предложил компромисс: он не будет требовать упоминания о монархии, мы в свою очередь не будем упоминать о республике. Все согласились.

Не выдержал Шульгин, метавшийся в своем углу:

— Ваша военная программа чрезвычайно опасна! Приказ № 1 разложит армию! Зачем вы отправили его на фронт? Это неслыханная провокация! Мы должны вдохнуть в армию угасающий патриотизм, а вы?.. Идет война. Вы за победу России или вы «пораженцы»? Скажите прямо! Не виляйте!— В конце концов он сорвался:— Одно из двух: или арестуйте всех нас, посадите в Петропавловку и правьте сами, или уходите и дайте править нам.

— Мы не собираемся вас арестовывать,— спокойно ответил Стеклов.— Требовать же от нас изложения нашего отношения к войне — бестактно. Нашу позицию вы знаете. Рабочие и солдаты произвели революцию не для ведения войны, а для внутренней демократизации страны, поэтому только область вопросов внутренней жизни государства должна быть охвачена программой Временного правительства, если оно желает иметь поддержку Совета. Мы умалчиваем об отношении к войне, но и вы проявите такт.

Милюков полуприватно бросил характерную фразу:

— Правильно, господа. Нецелесообразно именно теперь выпячивать этот вопрос.— И, повернувшись к нам, добавил:— Я слушал вас и подумал, как далеко шагнуло после пятого года вперед наше рабочее движение, особенно лидеры... Чтобы вот так, спокойно, по-государственному обсуждать такие вопросы... Не ожидал, не ожидал...

Этот комплимент был не особенно лестным для нас, но я решил не отвечать, так как времени оставалось мало. Я указал на то, что предъявленные требования, во-первых, минимальны, во-вторых, совершенно категоричны и окончательны. Среди масс с каждым днем и часом развертывается несравненно более широкая программа, и массы пойдут за ней. Мы напрягаем все силы, чтобы сдержать движение в рациональных рамках, но если эти рамки будут установлены неразумно, то стихия сметет их вместе со всеми проектируемыми правительственными комбинациями. Выход один: согласиться на наши условия и принять их как правительственную программу.

Обмен мнениями был, по существу, окончен. Милюков отлично ориентировался в положении дел. Он понимал, что принимает власть не из рук царскосельского монарха, как он хотел и на что рассчитывал всю свою жизнь, а принимает власть из рук победившего народа. Как хорошо он это понимал и какое значение придавал этому факту, видно хотя бы из его настоятельной просьбы, высказанной в оригинальной форме:

— Это ваши требования, ясно... Но у нас к вам тоже есть требование. Наши декларации должны быть напечатаны и расклеены вместе, по возможности на одном листе, одна под другой...

Я кивнул в знак абсолютного понимания и согласия и сразу же сел писать декларацию Совета. Милюков устроился рядом со мной и начал набрасывать правительственную декларацию.

— Только вы прямо укажите,— попросил он меня,— что Временное правительство образуется по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов...

ШУЛЬГИН. Это продолжалось долго, бесконечно. Это не было уже заседание. Несколько человек, совершенно изнеможенных, лежали в креслах, а Суханов вместе с седовласым Милюковым писали свои декларации. Кто-то куда-то уходил, возвращался.

Неподалеку от меня в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе. Не помогло и кавказское упрямство. И его сломило... Не знаю, почему меня потянуло к Чхеидзе. Я подошел и, наклонившись над распростертой маленькой фигуркой, спросил шепотом:

— Неужели вы в самом деле думаете, что выборное офицерство — это хорошо?

Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:

— И вообще все пропало... Чтобы спасти... чтобы спасти, надо чудо... Может быть, выборное офицерство будет чудо... Может, не будет... Надо пробовать... хуже не будет... Потому что я вам говорю: все пропало...

Я не успел достаточно оценить этот ответ одного из самых видных представителей «революционного народа», который на третий день революции пришел к выводу, что «все пропало», не успел, потому что в комнату буквально ворвался Гучков, за ним с какой-то листовкой в руках шел Соколов.

— Это безобразие!— кричал Гучков.— Мне запрещают печатать обыкновенную листовку!