Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

Встряхнул головой Жигин, отгоняя внезапное видение, и даже чуть приподнялся со своего лежбища, сложенного из сухих веток. Они под ним хрустнули, и он поморщился — лежать надо, не шевелиться, чтобы и малого звука нигде не слышалось. А он ворочается… Яков в это время продолжал ловить снежинки и улыбался. Он лежал прямо на снегу, раскинув босые ноги, и видно было, что не испытывал никакого волнения. Нашел себе забаву — снежинки ловить…

Но оказалось, что Яков не только на снежинки любовался, он еще и по сторонам зорко поглядывал. Толкнул Жигина под руку и молча кивнул лохматой головой, показывая — смотри…

Качнулись макушки тальника, вспорхнула какая-то птичка, чирикнула испуганно и улетела, исчезла из глаз, а макушки продолжали шевелиться, и уже не требовалось большой догадливости, чтобы понять — кто-то идет через тальник, выбирается на поляну и движется этот неведомый кто-то прямиком к тайнику. Вот последние кусты разомкнулись, и вышагнул, глубоко проваливаясь в снегу, первый человек, следом за ним — еще и еще… Скоро показались и кони, которых вели в поводу. Все были в снегу, двигались медленно, значит, устали после долгого перехода, да и поспать в бурю толком не удалось. Это хорошо, с резвыми тягаться труднее. Хотя если разобраться, и с этими, уставшими, справиться навряд ли удастся. Жигин это сразу понял, когда пересчитал вышедших на поляну людей — двенадцать. Да разве мыслимое дело втроем против них выстоять? Пока ружье перезаряжаешь, в тебе не одну дырку успеют сделать…

Хотел Жигин вздохнуть от огорчения, но передумал, даже дыхание затаил, понимая, что все его расчеты пошли прахом; ведь надеялся втайне, что меньше людей уцелеет в шайке, а еще надеялся, что никто не уцелеет, да не так все вышло, совсем по-иному случилось. Видно, не удалась засада полицмейстера, и еще неизвестно теперь — живой он сам или нет? Если неживой, значит, и помощи ждать не стоит — только на самого себя, на свою голову и на свои ноги можно надеяться.

«И никто, Илья Григорьевич, нынче тебе не помощник, сам думай, как выкручиваться станешь…» А чего, спрашивается, тут думать, когда два ружья против четырнадцати… Не шевелился Жигин, опасаясь, чтобы ветки под ним не хрустнули, и не знал, что ему делать — хоть об дерево головой. Но и этой возможности не имелось, потому что поблизости лишь мелкий березняк да осинник стоял. А Яков, растопырив ладони, изуродованные гнилой болезнью, продолжал ловить редкие снежинки, как будто происходящее вокруг никаким боком его не касалось. И улыбался, чуть шевеля свою дикую бороду.

Жигин повернул голову, поискал глазами Комлева, которому велел залечь на другом краю поляны, но не разглядел его. «Или спрятался так крепко или убежал? По всякому может быть, человек всегда жить хочет… И я хочу, мне к Василисе надо возвернуться. Может, отползти, пока не поздно, да переждать в стороне? Нет, дружок, последнее это дело — отползти да спрятаться. Твою службу за тебя никто не сделает, и не нанимался никто, чтобы ее делать. Сам служи!» И разом оборвал Жигин свои мысли, откинул их, как ненужную тряпку, нечаянно оказавшуюся в руке. Подтянул ближе ружье, приладил удобней приклад к плечу и осторожно взвел курок, который сухо и едва различимо щелкнул. Яков, услышав этот щелчок, протянул руку и положил на ствол ладонь, мокрую от растаявших снежинок. Качнул головой — не надо. И еще раз качнул, показывая — смотри.

Жигин смотрел и видел: люди пересекли поляну, поравнялись с осиной, и вот уже кто-то принялся отмерять шагами расстояние от нее до тайника. Отмерял и пальцем ткнул перед собой вниз, показывая — здесь. Из вьюков, притороченных к лошадям, достали лопаты, кирку и принялись разгребать снег. Он искрился, вспыхивал на солнце, будто одна радуга за другой появлялись и исчезали.

Расчистили снег, ударили киркой в землю, вывернули крышку, отвалили ее в сторону и открыли лаз. Столпились вокруг, заглядывали вниз, но никто не спускался. Долго разговаривали, но о чем говорили, расслышать было нельзя.

А говорили возле открытого лаза в тайник двое — Столбов-Расторгуев и Савочкин. Точнее сказать, говорил Столбов-Расторгуев:

— Ну, что скажете, господин горный инженер? Знакомо вам такое сооружение или нет?

— Нет, — отвечал Савочкин.

— Значит, придется заполнить пробел в ваших знаниях. Вы сейчас спуститесь вниз, все осмотрите, подадите мне знак, и я спущусь следом за вами.

— Я не знаю, что там…

— Вот и узнаете, вы же инженер, вам присуща техническая мысль. Хватит, Савочкин, не придуривайся! Полезай! И пока там все двери и запоры не откроешь, я тебя оттуда не выпущу!

— Но…

— Я сказал — полезай! Тебе, Савочкин, такую честь оказали, а ты трусишь! Негоже так поступать, негоже! Хочешь, чтобы силой тебя спустили?

— Не хочу…

— Вот и славно! Эй, кто там?! Фонарь достаньте! Фонарь должен быть!

Достали фонарь, принесли, зажгли фитиль. Савочкин взялся вздрагивающей рукой за проволочную дужку и осторожно, боязливо начал спускаться. Оказавшись под землей, он остановился перед дверью, потолкался в нее плечом и начал осматриваться. Когда осмотрелся, успокоился и унял дрожь в руках, догадался, что где-то должно быть спрятано приспособление, с помощью которого и можно будет открыть дверь. Поднялся по ступенькам, попросил, чтобы ему подали лопату и кирку. Снова спустился вниз, принялся обстукивать стены, потолок, лиственничные пластины и наконец догадался. Долго выковыривал крайнюю пластину, пока вытаскивал, несколько раз уронил ее, но все-таки справился и поднял. Прислонил к стене, убрал железную пластину, увидел винт и с облегчением выдохнул — добрался!

Железный ящик открылся легко и без скрипа. Савочкин поднял фонарь, долго, пристально смотрел на золото, которое лежало перед ним: совсем близко, протяни руку — и дотронешься, ощутишь пальцами холодок. Не удержался, протянул руку, ухватил маленький самородочек, поднес его к самому лицу, разглядывая, и едва удержался от соблазна — так и подмывало рассовать часть содержимого ящика по карманам. Но ведь прикажет Столбов-Расторгуев обыскать! Обязательно прикажет! Савочкин сморщился в отчаянии, даже зубами скрипнул и опустил самородочек в ящик. Что он еще мог сделать? Да ничего! Только подчиняться чужой воле, из которой, как из хомута, выскочить не было никакой возможности. Попытался один раз и не получилось. А во второй раз и вовсе не получится.

Он постоял еще возле ящика, полюбовался на блеск, которым золото отсвечивало от фонаря, и медленно-медленно, по-стариковски шаркая ногами, словно разом лишился сил, стал выбираться через дверной проход, подниматься по лестнице. Поднялся, высунул голову из лаза, вскинул взгляд на Столбова-Расторгуева снизу вверх, задирая голову, и доложил: