Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

— Там они, под кривой елкой лежали… Не соврал, гаденыш… Верно сказал… Одно утаил… Про лабаз и другие знали, которые тут грабили… Вот они в обход и дунули… Он нас под пули хотел отправить, знал, что придут… Я проверил, лыжи есть… Уходить уже хотел… Будто в бок толкнули… Скосил глаз, а они под кривой елкой… Ждали, когда остальные подтянутся… Бери теперь каторжного — и на лыжи… А гаденыша этого не трогай… Пусть им достанется… В удовольствие с тобой было, Илья Григорьич, не зря я сказал… Прощай…

— Погоди, Земляницын, погоди! Куда тебя? Сейчас рану перевяжем, погоди, рубаху сниму…

— Рубах не хватит… Под вздох, полный заряд картечи… Не мешай, не трогай… Кишки наружу вылезли… Уходи… Молитву еще хочу вспомнить…

Вывернув голову на сторону, Земляницын лежал на животе, зарывшись головой в снег, и поэтому голос у него был глухой, будто доносился из глубокой ямы. С трудом, но доносился, и можно было разобрать каждое слово. Молитву, похоже, он так и не вспомнил. Дернулся в последней судороге и затих. Снег под ним медленно, пятнами, начинал краснеть. Жигин поднял ружье Земляницына, перекинул его на спину и, не оглядываясь, побежал назад к каменному быку.

Варнак, увидев его, сжался, будто усох на глазах, попытался отползти в сторону, но Жигин, не останавливаясь, на ходу, впечатал ему приклад ружья в лоб, и он беззвучно завалился на бок, перестав судорожно сучить ногами. По уступам Жигин взобрался на макушку, плюхнулся рядом с Комлевым, спросил:

— Лезут?

— Полезли, когда палить сзади начали. А когда я стрелять стал, залегли, лежат теперь, как миленькие, снег едят…

— Слушай меня. Стреляем по очереди, по два выстрела. И вниз, что есть духу. Все бросаем, беги за мной и не отставай.

— Куда бежать-то?

— Делай, что сказал! Сам увидишь!

— Пачики-ачики…

— Рот заткни! — прикрикнул Жигин и, прицелившись, первым выстрелил.

Комлев, послушно замолчав, выстрелил следом за ним. Без перерыва они сделали еще по выстрелу и кубарем скатились вниз, рывком достигли лабаза и там, в разворошенном снегу, отыскали деревянные лыжи, всунули ноги в проушины из сыромятных ремней и двинулись в глубь еловой чащобы. Снег хорошо держал их на широких лыжах, и шли быстро, не оглядываясь назад и не переговариваясь. Комлев молчал и ни о чем не спрашивал.

К вечеру они полностью выдохлись, стали падать и в конце концов, измотанные до края, остановились в неглубокой ложбине, окруженной непроницаемо-темным ельником. Кое-как, наломав руками сушняка, развели костер и рухнули без сил прямо в снег, даже не нарезав и не постелив лапника. Договорились, что спать будут по очереди, но Жигин не мог заснуть и уступил право спать Комлеву. Но и тот скоро пожаловался, что в глаза ему будто песка насыпали, и он даже закрыть их не может. Лежали, смотрели в низкое небо, по которому медленно поднималась луна, молчали, перебирая в памяти события последних дней, и оба до конца не верили, что им удалось выскочить из смертельного капкана, в который они так неожиданно угодили.

Жигин вспоминал и жалел Земляницына, который, по сути, спас их с Комлевым, а сам оберечься не смог. Вот ведь как случается в жизни: еще недавно смотрел на урядника, приехавшего на прииск, с подозрением, а незадолго до кончины сказал, что с ним и помирать в удовольствие. «Закончится эта свистопляска, надо будет съездить и тело забрать, похоронить как полагается. Даже снегом засыпать не успели…» — Жигин вздохнул и повернулся, подставляя спину к костру; снег — не перина, шел от него ощутимый холод.

— Слышь, урядник, а ты в детстве, когда маленький был, чего тебе больше всего иметь хотелось?

— Да откуда ж я помню! Нашел, чего спросить! Пряников, наверно, хотелось. У нас в деревне сладостей не было, только с ярмарки привозили. Редко, когда привезут, зато целый праздник. А с чего ты спросил?

— Сам не знаю. На память пришло, прямо сейчас, ни раньше, ни позже. Может, к смерти? Говорят, перед смертью человек всю прошлую жизнь вспоминает.

— Не знаю, я еще не помирал. И нечего про смерть разговаривать! Спи давай, сил надо набираться.

— Да говорю же — не могу уснуть! А в глазах — домик наш над речкой, лужайка перед ним, и я бегаю в пестренькой рубашке, а поясок у меня красный. Мимо народ на богомолье идет, недалеко от нашей деревни монастырь стоял, и каждый год летом богомолье большое. И вот идут, идут, все больше калечные, убогие, иных на тележках тащат. А я сказок от бабки наслушался, и ничего мне так не хотелось, как живую воду иметь. Было бы, думал, у меня ведерко такой воды, ходил бы я с этим ведерком и поил бы всех. Напоил — человек на ноги встал, напоил — он и выздоровел. И еще мертвых бы всех оживлял, чтобы над ними не плакали.

— Как же ты с такими желаниями до каторги докатился?

— Да как, обыкновенно. В детстве у нас одни желания, а подросли — они уже другие. Так и у меня случилось…

— Это ты сейчас новую байку мне рассказывать станешь? Лучше не рассказывай, помолчи, не хочу я твои байки слушать!

— Нет, урядник, это не байка, в этот раз — подлинная история. Ты же спрашивал, почему до каторги докатился, вот я и рассказываю. Дожил я до двадцати лет c пьяницей-отцом, который деревенским сапожником был и по хмельному делу деревянными колодками нас с матушкой лупил. Матушка раньше времени в могилу сошла, а я живучий был, терпел да злости набирался. И столько ее насобирал, что она изнутри стала меня, как огонь, жечь. Отец тем временем совсем свихнулся, молодую жену в дом привел. Хотя какая молодая — перестарок, и всем недовольная по этой причине. Глядя на папашу, стала меня шпынять, невзлюбила с первого дня. А еще придумала, чтобы я ей руку целовал и прощенье просил. Тут уж я не подчинился. Тогда отец лапу схватил сапожную, колодка ему легкой показалась. Да только один раз успел ударить, я в дверь выскочил, в сени, а из сеней обратно с топором вернулся… Хороший был у нас топор, острый, и топорище ловкое, гладкое… А после руки вымыл, чистую рубаху надел, деньги, какие в доме были, сунул в карман и ушел в чисто поле. Там и друзей встретил, погулял, поразбойничал с ними почти два годика, всякого ума-разума набрался, да только прихлопнули нас власти, следствие навели и узнали, что я еще, кроме прочего, отца с мачехой зарубил. Сложили все мои грехи в один мешок и отправили сначала в тюремный замок, а после, по этапу, в Сибирь, на каторгу. Да только не понравилось мне там, дождался очередной весны и ушел кукушку слушать [12] Кукушку слушать — уйти в побег. . Долго ходил, все слушал, да заслушался, видно, поймали. Сроку добавили и снова по этапу отправили, а опять сбежал. Дальше рассказывать не буду, дальше, урядник, ты сам знаешь…

Жигин молчал и даже не знал, что сказать.