Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

Метался Павел Лаврентьевич, ни в чем не находя опоры, и чем больше метался, тем ощутимей уходила у него земля из-под ног.

Тем временем где-то далеко, за тысячи верст от Ярска, в разных городах, в Петербурге, в Нижнем Новгороде, в Москве и даже в Варшаве, грузились в вагоны заказанные грузы и скоро должны были отправиться по указанному адресу. И был тот адресат во всех случаях один — Ярск, господину Парфенову.

Деньги же за все эти грузы полностью еще не оплачены, Азаров скрылся, известия из столичного министерства — хуже не бывает, а Зельманов стоит над душой и торопит, не оставляя времени на раздумья.

«Будто труха в руках рассыпается, — досадовал Павел Лаврентьевич, сидя за своим большим столом, навалившись грудью на столешницу и положив голову на сжатые кулаки. — Теперь ни на кого нет надежды, только на самого себя, да на золото с Первого прииска. Вывозить его надо, срочно вывозить, только не в лабораторию, там на него Зельманов сразу лапу наложит. В другое место надо вывозить. Вывезу, а там погляжу… Неужели кривую дорожку не найду, чтобы лужу объехать?!»

Долго сидел Павел Лаврентьевич, не меняя позы, не шевелясь, и вдруг вскинулся, ударил сразу двумя кулаками по столу, протяжно выговорил:

— Найду-у-у-у…

И сразу же принял решение — ехать на Первый прииск. Не откладывая, завтра, с утра пораньше. И уехать нужно незаметно, тихо, никого об этом не извещая, и так, чтобы никто не знал, куда именно он уехал.

«На прииске и решу, — думал Павел Лаврентьевич, — там и ясно станет — в какую сторону плясать. А заодно и Савочкина проверю, нутром чую, что хитрить стал, сукин сын…»

Исполнение принятых решений он никогда не откладывал — даже на самый короткий срок. Если решил, сразу же и начинал действовать. Приказал, чтобы утром стояла у крыльца добрая гончая тройка, а затем призвал Диомида и объявил ему:

— Завтра со мной на Первый прииск поедешь. Только никому про это не говори. Молчи.

Диомид переступил с ноги на ногу, помял в руках шапку, вздохнул.

— Чего пыхтишь? — спросил Павел Лаврентьевич. Ехать не хочешь?

— Да ехать-то — куда угодно. Собраться недолго, вот и шапка при мне. Ванюшку боязно оставлять, мамка у него опять загуляла…

— Ну, и бери его с собой, пусть прокатится. Места много не займет. За кучера сам будешь.

— Да со всем нашим удовольствием! Спасибо, Павел Лаврентьевич, спасибо! Завтра мы…

— Ладно, ладно, ступай.

Широко, во весь рот улыбаясь, Диомид ушел довольным.

Ранним утром, когда еще и не рассвело, они выехали на Первый прииск.

У него было столько имен, фамилий и выдуманных биографий, что временами ему казалось: он прожил десятки жизней. И каждая из них складывалась не из дней, недель и месяцев, а из одного мгновения, которое всегда проскакивало по смертельно опасному лезвию, острому, как старательно наточенная бритва у хорошего цирюльника. Всегда чувствовал это лезвие, его щекочущий холодок, и кровь вскипала, словно бурлил на жарком огне крутой кипяток.

Если бы он лишился этого ощущения, если бы вошла жизнь, всего-навсего одна-единственная, в нормальное русло, когда текут неторопливо дни, недели и месяцы, наполненные привычными, одними и теми же заботами и хлопотами, изрядно надоевшими, он бы наверняка в такой пресной жизни разочаровался и прекратил бы ее, как абсолютно ненужную, револьверным выстрелом.

Он так думал, и это не было бравадой. А думать так начал с тех пор, когда студент юридического факультета столичного, Санкт-Петербургского, университета пришел в суд присяжных, чтобы собрать материалы для своей будущей работы, которую он задумал написать, надеясь указать на недостатки современной судебной системы и, конечно, прославиться. Надлежащие в таком случае бумаги были отправлены заранее, разрешение получено, и поэтому встретили его в суде без особых формальностей, даже дружески, хотя и с легкой снисходительностью. Секретарь суда Петр Афанасьевич Погребинский, заботам которого поручили молодого коллегу, отличался мягким характером, тихим голосом и одной неприятной физиологической особенностью — у него постоянно потели руки. Прежде чем поздороваться, он вытирал ладонь о брюки, чуть ниже кармана, и штанина в этом месте всегда украшалась большим лоснящимся пятном. А сзади брюки были вышорканы о казенное кресло до непонятного цвета и тоже лоснились. Иной раз, когда молодой студент глядел на Погребинского, ему казалось, что от секретаря несет неприятным запахом, хотя это было уже явным преувеличением. Но скукой, невыносимой и тягучей, как принято говорить, смертельной, от него наносило очень даже изрядно. Погребинский вежливо подавал потную руку молодому коллеге при встречах, тоскливо говорил о погоде, которая была за окном, исправно выносил из архива папки со старыми делами, подолгу, часами, пил чай, громко звякая ложечкой, и совершенно точно можно предположить, что знать не знал и думать не думал мелкий судебный чиновник об одном обстоятельстве: видом своим, поведением и даже тихим, скучным голосом определял он в это время будущую судьбу студента юридического факультета. Понимать начинал студент: известность и слава Плевако [14] Ф. Н. Плевако (1842–1908) — известный адвокат, юрист, судебный оратор. и Кони [15] А. Ф. Кони (1844–1927) — известный юрист, судья, литератор и общественный деятель. достаются лишь единицам, остальным же, огромному большинству — просиживанье штанов, бумажная пыль и монотонная, как петербургский дождь осенью, служба со скудным жалованьем.

Он себе такого будущего не желал.

Он в это время запоем читал Фридриха Ницше и подчеркивал карандашом на книжных страницах яркие и неожиданные мысли, пьянившие его, как вино. «И если тот, кто живет среди людей, не хочет умереть от жажды, он должен научиться пить из всех стаканов, и кто хочет остаться чистым, оставаясь среди людей, должен уметь мыться и грязной водой». «Надо учиться любить себя — любовью здоровой и святой, чтобы оставаться верным себе и не терять себя». «В том и божественность, что есть боги, но нет никакого Бога».

Все это было так неожиданно, так будоражило, словно он, действительно, пил вино. Нет, пожалуй, неверно — опьянение от вина быстро проходит, сменяясь похмельем, а вот вычитанные мысли не проходили, они оставались с ним и не давали покоя, требуя не только восхищения ими, но и превращения в реальные дела. К таким делам он и стал готовиться, штудируя, так же старательно, как и труды Ницше, прошлые уголовные преступления, совершенные другими людьми. Удивлялся людской изобретательности, видел допущенные этими людьми просчеты, закончившиеся судебным приговором и суровым наказанием, и придумывал, как этих просчетов можно было бы избежать. Словно оживлял старые преступления, описания которых сохранились на пыльных бумажных страницах, изменял их по-своему, и они у него всегда оставались без наказания.