Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Жуковский ронял благоговейно:

— Чудесный талант! Он мучает меня своим даром — милое живое творение. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому гиганту.

Слышал и от Уварова: он как попечитель Петербургского учебного округа два года назад сидел на экзамене в лицее за столом рядом с графом Алексеем Кирилловичем Разумовским и Державиным. Тогда этот отрок прочёл «Воспоминания в Царском Селе», которые проняли до слёз Гаврилу Романовича.

— Между прочим, мы с графом после экзаменов советовали Сергею Львовичу, отцу Александра, образовать своего сына в прозе. Всё ж совет министра. Можно было и прислушаться. К тому ж проза как таковая приучает к соразмерности мысли и чувства, образует сдержанность.

Взрывался Тургенев Николай:

— Не того желать надобно — не охлаждения, а воспитания чувств! Они, они — основа гражданственности! Да ещё — критический разум, который вам, просвещенцам, только бы пригладить да замутить в молодом сознании.

— Ну, меня ты, Николя, не заподозришь, надеюсь, в гасительстве мысли и чувств, — Уваров брал под руку республиканца. Тот криво ухмылялся и, извинившись, ковылял к себе в кабинет. Все знали: пишет исследование по финансам. Тревожить его в эти минуты было не след. Только для Александра Пушкина делал исключение: впускал к себе в любом часу и мог говорить с ним допоздна.

Перовский готов был без конца слушать и слушать всё, что выходило из-под пера Александра. Млел, восхищался. А вот серьёзного разговора вроде не получалось — всё сворачивалось на шутки.

В полушутливой манере вырвалось у Александра однажды:

— После того экзамена в лицее с Державиным я мечтал: всё отдал бы, чтобы граф Разумовский сократил время моего заточения в Царском Селе. Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать в жизни. Уверяю тебя: уединение, о котором говорят философы как о благе для творца, — вещь очень глупая...

Но бесовский, с вызовом, огонёк вдруг затухал во взоре, когда поэт подходил к окну.

Стоял словно оцепенев, грыз ногти. Потом срывался и убегал в кабинет Николая Ивановича, где в отсутствие хозяина любил развлечься с бумагой и пером прямо на крышке стола.

Однажды из этого же кабинета вбежал в гостиную:

— Хотите? Ода «Вольность». Только закончил.

Чуть откинул курчавую голову, рука застыла во взмахе:

Оцепенение передалось каждому, и все невольно переглянулись, как иногда от слов младшего Тургенева. А поэт продолжал:

Славно заладилась петербургская жизнь! Ощущение возникало такое, будто изо дня в день — праздник.

Будоражили встречи с друзьями и новые знакомства, сшибки мнений и вкусов, разноликость талантов.

Но ловил себя на мысли: радует всё более и более то, что зарождается в собственной душе.

Обзавёлся набором перьев и карандашей, пачкой лучшей писчей бумаги и взял за непременное правило — хоть страничку, хоть полстранички в ночь.

Не давали покоя, теснились в воображении персоны и целые людские толпы, они двигались, громко спорили друг с другом, однако все вокруг замирали и куда-то прятались, едва он склонялся над чистым листом.

Господи, но как же удавалось ему когда-то останавливать движение мысли и переносить его на письмо, и как играючи, весело творит этот сорванец Саша Пушкин!

Когда отчаивался, что не напишет и строчки, возникала в воспоминании келья Карамзина и испещрённые его летучим почерком листы, не столько разбросанные по стульям, сколько кидаемые им в камин. Да, и стиль, и целые тома великого мастера — оттуда, из печного, пожирающего всё незрелое, всё неудачное огня...

Он тоже комкал и бросал под стол несостоявшиеся перлы, и постепенно, исподволь начала вырисовываться прелюбопытная вещица, подобных которой он ни у кого прежде не читал, — смесь реального человеческого быта с нереальным фантастическим волшебством. Даже сам от неожиданности удивился такому началу, пожал плечами, хмыкнул не то растерянно, не то, наоборот, как-то уж приподнято и даже азартно и стал быстренько продолжать это своё первое прозаическое повествование.

Написался уже пяток, десяток страниц, росла стопка исписанных гладких листов, коими за недешёвую плату снабжал многих сочинителей и даже канцелярии двора его императорского величества поставщик писчебумажных принадлежностей господин Ольхин.

Теперь со счастливым смыслом можно было повторить: заладилось!

Однако человек предполагает, а кто-то там располагает...

Граф Алексей Кириллович вдруг объявил: государь принял его отставку и он, теперь уже бывший министр, навсегда покидает Петербург, уезжает сначала в Москву, а затем в Почеп, в милую сердцу Малороссию. На Алексея отныне возлагались заботы отправить обозы с имуществом и почти всею нажитой обстановкою вслед за поездом самого графа и найти покупателя на опустевший дом. Для себя же и на тот случай, если графу заблагорассудится приехать на короткое время в столицу, следует начать постройкой другой, меньшего размера особняк.

Шесть лет тому назад, когда граф получил назначение на пост министра, вместе они долго выбирали жильё.

Непременным условием Алексей Кириллович поставил, чтобы дом был не каменным, а деревянным, с фруктовым садом вокруг, с оранжереями, как на Гороховом поле в Москве и в подмосковных Горенках.