Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Она несла своё сердце мужу, оторвав его от родного дитя, подумал он. И вслух произнёс, внезапно выпрямляясь и вставая из-за стола:

— Вот она, первая жертва, — сын Волконского. Не считая тех, пятерых... — И спазма перехватила горло.

Перовский сказал, обращаясь к Жуковскому:

— Миниатюру передала мне племянница Сергея Волконского и моя — Варенька Репнина, чтобы я подыскал живописца и отдал портреты увеличить. Не подскажешь ли стоящего? За ценою не постою: единственное личико ребёнка, которое надобно бы переслать туда... Николиньку, уезжая, Мария оставила ведь в семье брата мужа, князя Николая Григорьевича...

Десять лет разницы насчитывалось между двумя братьями-генералами — старшим Николаем и младшим Сергеем. Когда пресёкся их дедовский, по матери, род, Павел Первый специальным указом решил передать прославленную фамилию фельдмаршала-деда — Репнин — его внуку, Николаю. А так — одна кровь: Волконские. Только отныне фамилия эта — с той окраской, которую лучше прятать. Но, странное дело, генерал-губернатор Малороссии не скрывает своих воззрений, которые проявлял ещё там, в Саксонии, — о равенстве всех сословий. От своих, украинских, помещиков требует: «Пусть корыстолюбие будет изгнано из сердец ваших...» Да, да, вот так, ещё только заступая на свой пост, в Полтаве и Чернигове, при открытии дворянских собраний, излагал программу, которую хотел видеть воплощённой в дела: «...вы не будете изыскивать всё, что может дать вам крестьянин доходу, а то, что вы можете от него требовать, не уменьшая благоденствия его, напротив, вы изыщете способ увеличить оное; вы пожертвуете для сего из доходов ваших; вы устроите училища для малолетних, больницы для недугующих; вы улучшите хижины крестьян ваших; вы снабдите неимущих скотом и плугами для возделывания земли; вы займётесь нравственностью подвластных вам и отвлечёте их от порока, сколь между простолюдинами здесь обыкновенного, и не будете на нём основывать дохода вашего».

Жуковский назвал нескольких живописцев, которые могли бы сделать копии медальона, — он сам был отменным гравёром и рисовальщиком и понимал толк в художестве.

— А знаете, — вспомнил Перовский, — нейдут у меня из головы слова её, Вареньки. Ей двадцать лет, умная, утончённая барышня. Я её знал ещё девочкой, когда вместе с Сержем Волконским играли с ней в Германии... Так вот, передавая этот медальон, она призналась, имея в виду дядю Сергея; «Как страждет сердце моё, как пожелала бы соединиться с ним в печальном пристанище его. Если бы я была его дочь, то меня б здесь не было...»

Опять засиделись почти до петухов, и, уходя, Вяземский подумал, что теперь уж днём составит письменный отчёт жене.

Но, чуть вздремнув, вышел на улицу. Экипажи и пешие направлялись к Петропавловской крепости. Оказывается, праздник Преполовения, иначе — третий день Пасхи... Оглянулся, а Пушкин — навстречу.

— Поглядим, как народ гуляет?

— А мы что, не народ? Я страсть как люблю ярмарки и прочие увеселения. Не помню, писал ли тебе из Михайловского, как ходил я там по базару в красной рубахе навыпуск и с цыганской серьгой в ушах? Медведя не хватало на поводу... А что? И с ним бы пошёл — гуляй душа!..

Как и давеча, Нева вся во флагах и по её глади снуют ботики, ялики и катера, перевозя народ. И если бы не пестрота людская и флажная, подумалось бы: не весна, а осень — так холодно от ветра и ещё стылой воды, на которой хотя уже не льды, а льдинки, если хотите, леденцы.

Друзья прыгнули в лодочку, а за ними — откуда только взялись? — две милые дамы. Одна из них, младшая, в розовом капоре, по-французски просит позволения ехать вместе — одним им, женщинам, признается, страшно.

В пути подруги были настолько оживлены и словоохотливы, что невольно выдали себя: та, что постарше, оказалась сводней, лопотавшая по-французски недавно приехала из Франкфурта и, видите ли, ищет занятия.

Вяземского сразу от них отворотило, хотя сводня признала Пушкина по портретам. На берегу Пушкин развеселился:

— Не откажете в позволении когда-нибудь при случае заглянуть к вам в гости?

— Да мы хоть сейчас со всем нашим расположением... Такие люди...

— Мерси, — откланялся Пушкин. — Однако теперь у нас с приятелем другое на уме...

С толпою тронулись во двор крепости, мимо царских гробниц. Остановились у свежей, Александровой, над которой две барельефные медали — в память двенадцатого года и за взятие Парижа.

Что-то беспокойное завладело Пушкиным — не узнать только что заигрывавшего с сомнительными девицами.

— Туда! — коротко произнёс спутнику и зашагал к восточным воротам, а от них через канавку — к кронверку.

Здесь, поднявшись ввысь, перевёл дух, но и Вяземскому ничего не надо было объяснять. Перед глазами обоих как бы всплыла картина, которую каждый вообразил себе по рассказам, ещё недавно передававшимся полушёпотом.

Тут, на кронверке, или на валу тет-де-пона, то есть на предмостном укреплении, против небольшой и ветхой церквушки, где стояли они сейчас, 13 июля 1826 года, в белой, жидкой петербургской ночи стучали топоры — из отдельных, спешно доставленных сюда деревянных плах собрали эшафот и пять виселиц. Двенадцать солдат Павловского полка с заряженными ружьями и примкнутыми к ним штыками расположились вкруг эшафота. Ровно в два пополуночи, едва переступая связанными ногами, пятеро взошли на помост. В последний раз глянули друг на друга и стали кружком, спинами внутрь, чтобы связанными руками коснуться друг друга. Прощание было коротким — им тут же на головы накинули чёрные мешки, а поверх — верёвочные петли. Помост двинулся, трое, оборвавшись, слетели вниз, на землю, корчась в судорогах, крича и громко стоная.

— Подлые опричники, даже не умеете делать своего низкого дела, — раздался, как говорили потом, голос Рылеева...

Что-то белело под ногами в пожухлой прошлогодней траве, и Пушкин, наклонившись, поднял сосновую щепочку, рубленную когда-то топором.

— Кажется, от их сооружения, — высказал догадку Вяземский и тоже подобрал с земли несколько затёсин.

— Надо бы отобрать ровно пять, — тут же предложил Пушкин. — Вели дома заказать чёрный деревянный ящичек и спрячь нашу находку в укромном месте.

— Есть такое, — сказал Вяземский, — где я хранил кое-какие твои стихи.

Спустились вниз. Пушкин сунул руку в карман — должно быть, вспомнил, что там имеется клочок бумаги, взятый из дома Перовского. Хотел предложить князю Петру завернуть находку, но в глаза бросился его же собственный почерк: