Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Посреди комнаты в кресле с высокой спинкой сидел, запахнувшись в толстый пёстрый восточный халат, старик с крупной античной головой, римским точёным носом, высоким лбом и пронзительными чёрными глазами. Он не встал, но приветливо повёл рукой, приглашая вошедших располагаться.

Вдоль стен кабинета тянулись шкафы с книгами, на стеллажах располагались коллекции камней, растений, за стёклами — фарфор, фаянс, керамика, бронза...

Взгляд Перовского оценивающе окинул сокровища: ожидал увидеть большее, ибо у него в Погорельцах и Красном Роге и библиотека, и собрания скульптуры и живописи, пожалуй, и по размерам, а главное, по ценности превышают здесь имеющееся.

Хозяин, от которого не укрылась некая мина превосходства на лице пришельца, также несколько иронично разглядывал его самого. Лёгок и энергичен, несмотря на то что уже не так молод, чуть прихрамывающий, с отличным немецким выговором — видимо, весьма образованный русский вельможа. Однако мягкая линия рта, мягкие и мелкие черты лица. Вероятно, не очень сильная воля. Впрочем, зачем им в Московии крепкий, волевой характер? Это здесь ему, чтобы стать сначала известным поэтом, а затем вторым лицом в Веймарском государстве, нужны были и ум, и талант, и воля, и, если угодно, определённые тщеславие и самолюбие. У них же там все средства к жизни и даже земные утехи доставляют рабы — такие, говорят, угрюмые, с большими корявыми и огрубелыми руками и долгими, по пояс, бородами. Как они называются? Ага, «му-ши-ки-с». О нет, это не для немецкого уха, хотя тоже привычного к грубым звукам и выражениям.

Однако, вероятно, я не совсем справедлив к этому русскому вельможе, другу, помнится, приятного господина Жуковского, кажется, главного их придворного поэта или что-то в этом роде. Если человек дал себе труд так блестяще знать язык другого народа — я же не знаю русского! — вряд ли его можно признать изнеженным сибаритом, этаким восточным падишахом. И мальчик настоящая прелесть, гоже с отличным, будто чистым берлинским, произношением смело разговаривает со мною и со своим дядей. Так что же, кроме любезного письма, привело вас в царство муз, господин... о, вы тоже писатель, как это неожиданно и прекрасно...

Перовскому хотелось сразу спросить, зачем, собственно, и стремился сюда: ваше превосходительство, вот уже почти полвека, как вы, после герцога, по существу, правитель целого государства и в то же время вы — великий поэт. Как это можно совместить — нежные волшебные музы и холодный, расчётливый, подчас казённый административный рассудок?.. Однако фраза как-то не клеилась — разговор всё ещё вертелся вокруг погоды, особенностей жизни в новой Германии, которую, оказывается, хорошо знал гость, о сочинениях немецких, французских и даже английских авторов.

Гёте только что закончил лирический цикл «Западно-восточный диван», в котором причудливо переплелись самые реальные и вымышленные мотивы. Ему явно хотелось соскользнуть на восточные философские мотивы:

— Недавно я вычитал у одного индусского мудреца, что раскаяние, страх и надежда — величайшие враги крепости сил человека. Не находите ли вы, что сия сентенция противна христианскому духу и кодексу добрых нравов?

— Напротив, — возразил гость, — сентенция сия — руководство при создании себя человеком и гражданином Спарты. Раскаяние, страх и надежда, как мне представляется, — слагаемые усилий, посредством которых человек шлифует свою натуру, не даёт гордыне завладеть всем своим существом и считать себя уже сложившейся до конца дней, довольной собою и окружающей жизнью личностью.

Античное лицо Гёте обрело домашние черты, будто был это уже не олимпиец и громовержец, а дедушка из русской деревни, кабы, конечно, не немецкие слова и витиеватый предмет разговора.

— Индусы, — с живостью подхватил старик, — вообще много внимания уделяют совершенствованию собственной личности. У них, между прочим, в почёте две любопытные теории: совершенствование своей личности и жертва личности для совершенствования других.

На протяжении разговора Алёша воспитанно сидел на краешке стула, разглядывая под стеклом крупный изжелта-белый бивень мамонта. Перовский ласково взглянул на племянника, повторив про себя слова, только что сейчас высказанные сидящим перед ним немецким мудрецом, и подумал: совершенствовать собственную личность и, не жалея себя, принося в жертву, отдавать все накопленные богатства души другим — это и есть единственно достойная человека жизнь. Только, пожалуй, здесь не две, а одна идея: оба процесса совершаются одновременно. Так живу я для Алёшеньки, а когда-нибудь он сам станет так же жить для других...

Это-то просто и понятно совмещается в человеческом уме и сердце — жизнь для людей через собственное совершенство. Но надо ли поэту, который привык манипулировать выдуманными его воображением человеческими характерами, вдруг браться управлять живыми людьми? Теперь вопрос вроде бы возник естественно, как продолжение и углубление беседы.

— И здесь, в обители муз, и во дворце у меня одна цель — маленький незащищённый человек, его судьба и счастье, — ответил поэт и первый министр государства.

«Ага, цель! — подхватил про себя собеседник. — Судьбу самых незаметных, самых обычных людей — почтальона Онуфрича и его бедной дочери Маши — я тоже имел в виду, когда сочинял свою «Лафертовскую маковницу». Ради того я и создал сию повесть, чтобы сказать людям: цените истинные чувства выше всех сокровищ мира. Только чувства эти, а не злато и серебро принесут вам богатства, которыми обязана быть довольна человеческая душа: любовь и дружбу, счастье сопричастности человека к человеку. Но как не в книге, а в реальной жизни сделать всех обделённых счастливыми? Какими государственными актами и установлениями?»

Меж тем великий поэт и великий государственный муж подозвал к себе Алёшу. Рядом на стеллаже лежал другой бивень мамонта — поменьше, на котором был чем-то острым нацарапан рисунок: морской фрегат вздымается на волне.

— Это вам, маленький русский граф, в подарок от меня, — сказал Гёте и посадил Алёшу к себе на колени.

— Ваше превосходительство, здесь фрегат, видимо, символ будущего моего племянника?

— Конечно. Вы видите, как легко и воздушно корабль устремляется вперёд?

— А сама древняя кость мамонта?..

— Ну да, она — опора, на которой только и возможна устремлённость человека в будущее. Когда водились на земле мамонты и сколько тысяч, а может быть, миллионов лет человечеству? Но каждое поколение, чтобы свершить свои открытия, обязательно должно опереться на опыт тех, кто жил и творил до него. Как видите, то, что я сейчас сказал, полностью сходится и с вашими выводами, не так ли?