Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— Их превосходительство господин Перовский распорядились вещи ваши перевезти к себе, — робко начал половой. — Вам же велено передать: ожидают вас у себя. Они-с изволят проживать тут же рядом, на Тверской, в доме Олсуфьева.

Да как же он сразу не воспользовался приглашением Алексея Алексеевича, сделанным ему ещё в Риме? Так — таскайся из конца в конец по всему городу, а к нему, Перовскому, сама Москва будет валом валить!

И правда, генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын прибыл к Перовскому незамедлительно и тут же предложил художнику написать картину о пожаре Москвы.

Знал Брюллов, что хозяин, снимавший в центре древней столицы целый особняк, умён и всезнающ. Но Перовский, казалось, превзошёл себя: такую выказал глубину познаний в истории отечества и всемирной, что уже пять месяцев кряду не державший в руках кисти художник тут же к ней потянулся.

Сначала не полотна — просто пошли наброски карандашом на разные исторические сюжеты, потом распустились на палитрах краски, натянуты были на подрамники холсты.

Карл Павлович весь подсобрался и на фигуру даже стал поджар, глаза зорко, с прищуром оглядывали лицо Алексея Алексеевича:

— Так... Пересядьте-ка вот сюда... Нет, нет, никаких парадных костюмов — только в халате, по-домашнему я намерен вас написать.

В левой руке табакерка, правая покоится на крышке стола, лицо чуть усталое, и где-то в уголках губ прячется ироническая усмешка.

Облик схвачен. Теперь не дать бы собственному настроению уйти, испариться, такое, увы, с ним часто случается, поэтому, если Алексей Алексеевич не возражает, сеансы будут продолжительные и каждый день.

— Затемнил! — поморщился он, отойдя от холста. — Как теперь, после «Помпеи», трудно писать! Так и кажется, не сумеешь оправдать надежд.

Почти каждый день толпами валили художники — бывшие приятели по академии, почитатели и даже незнакомые вообще персоны. Но в Брюллова вселился сам чёрт — не мог оторваться от палитры.

За портретом Перовского последовало полотно с изображением Алёши Толстого: продолговатое лицо, взгляд устремлён куда-то вдаль, в руках охотничье ружьё и рядом — голова спаниеля...

Брюллов, казалось, настолько прижился, что сам считал себя чуть ли не членом семьи. Аннет бесцеремонно обращалась к нему за советами, в каких нарядах ей лучше позировать и надо ли, чтобы и на её портрете оказалась собачка.

Однако в одно прекрасное утро обнаружилось: постоялец исчез. Все холсты, подрамники, ящики с красками и вазы с кистями были на месте, а его самого простыл и след.

В ту пору как раз из Петербурга прибыл Пушкин, и Нащокин, у которого он по обыкновению остановился, тут же начал с разговора о знаменитости.

— Представь, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека, — не мог сдержать восхищения Павел Войнович. — У нас на Москве, где привыкли к чинопочитанию, даже забыли, что он, Брюллов, сам чину никакого, даже не коллежский асессор! Что он гений, нам это нипочём! Важно, что картина его — у царя... А тебя, то есть твои творения, понимает и удивляется равнодушию русских относительно тебя. Он сказал мне, что очень желал бы с тобою познакомиться, и просил у меня к тебе рекомендательного письма. А ты — и сам здесь! Так что, думаю, теперь сойдётесь...

У Витали и встретились. Оба невысокого роста, живые, ловкие, как сказал бы Павел Воинович. Только, в отличие от поэта в строгом сюртуке, художник — в сюртуке свободного покроя, ворот тонкой батистовой рубахи повязан чёрным широким бантом.

Хозяин мастерской — толстощёкий, глаза щёлочками — сразу обратил внимание на характерное лицо поэта:

— Хочу вас лепить!

Пушкин только рукой махнул, захохотав: куда, дескать, вам моя образина? Вот дома, в Петербурге, у меня жена — настоящая мадонна, которую — хоть на холст в красках, хоть — в мрамор...

Ах, как бы вышло славно, если бы её, Натали, изобразила кисть Карла Павловича! А что он сейчас, после «Помпеи», будет писать? Слово за слово, и завертелся разговор вокруг фигуры Петра Великого. Да так славно в нём стал говорить художник, что поэт заслушался. Выяснилось, что и другие сюжеты интересуют живописца: Москва и Кремль с соборами, где можно поселить в воображении и Годунова, и Самозванца, и Наполеона, и то, что задумал ещё в Италии, — разгром Рима гуннами.

— У Перовского оставил уже готовые наброски к сей картине. Ах, вы друзья с Алексеем Алексеевичем? Изумительный человек и умница, но, знаете, решил меня, как птицу, — в золотую клетку. А мне крылья не для того даны, чтобы их обломать о прутья... Бр-р! Как вспомню, так страх берёт! — белозубо рассмеялся...

— Ах, что за прелесть и твой, и племянников портреты! — прохаживался Пушкин перед полотнами, бросая взгляды на холсты и оригиналы.

Алёшка-старший был в том же халате, что и на картине, только лицо почему-то серее и более осунувшееся. Алёшка-младший, наоборот, сиял жарким румянцем, под тонкой тканью домашней куртки перекатывались бугры мышц.

Кажется, ему Алёшка показывал стихи племянника. Многие неуверенно начинают, даже он сам на первых порах в лицее. Важно, как пойдёт дальше, какие мускулы нарастишь каждодневной работой...

Алёшка-младший поставил на каминную полку небольшой холст — девушка с открытым, типично русским, лицом перед зеркалом.

— «Гадающая Светлана»? — определил поэт, знавший от самого Брюллова, что на квартире Перовского он написал и девицу в духе баллад Жуковского.

Светлану сменил эскиз — рыжебородый гунн на вороном коне, с чёрным султаном из конского волоса на золотом шлеме. А вокруг всадника — воины, творящие разбой. Вот огромный негр уносит молодую женщину, а ему вдогонку простирает руки то ли возлюбленный, то ли супруг...

Рыжий гунн — король Гензерих — прославился тем, что когда-то разграбил всю Европу. Корабли свои он наполнял пленниками, вывез из Рима в Африку множество артистов и художников, увёз даже супругу императора, наконец, сорвал и утащил золотой купол с Капитолия...

— Ты заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал всадника, мошенник такой! Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как изобразил он эту группу, пьяница он, мошенник... — Лишь ухмылка, спрятавшаяся в уголках губ, как на портрете, говорила о том, что, произнося сии бранные слова, Перовский не мог скрыть своего восхищения.

— Умора! — только и сумел произнести Пушкин, изрядно отсмеявшись. — Ах, Алёшка, Алёшка, какой талант в тебе пропадает — под стать Гоголю! Смех так и брызжет у вас, хохлов. Знаешь, Гоголь рассказывал мне, что когда наборщикам роздали его листы «Вечеров на хуторе близ Диканьки», они стали прыскать, а вскоре вся типография начала неудержимо смеяться. Мастер он! Не зря я ему историю с письмом Бутурлина отдал для «Ревизора». Ты б, наверное, смог, да — ленив, батенька, не взялся. А у меня самого — кишка тонка. Да-с, не льсти: что могу — то могу, а на нет, как говорится, и суда нет. Не в вас, пересмешников, уродился...