Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Долго ожидал результата. В мае прошлого, восемьсот пятьдесят седьмого года наконец-то было повелено рядового Шевченко «уволить от службы, с учреждением за ним там, где он будет жить, надзора, впредь до совершенного удостоверения в его благонадёжности, с возвращением ему въезда в обе столицы и жительства в них».

Сидя сейчас за столом у вице-президента, казалось, совсем утративший способность к нежным чувствам Шевченко смахнул слезу:

— Не знаю, как и благодарить вас, Фёдор Петрович...

— Не меня, — встал со стула и взъерошил некогда непокорную шевелюру профессор медальерного и скульптурного классов. — Царь, поди, и президента академии, великую княгиню Марию Николаевну, свою родную сестру, не послушал.

Она мне в расстройстве: «И вы после этого намерены писать сами на высочайшее?.. Да вы с ума сошли!» Написал. Да только ответа не дождался — не удостоили... Спасибо племянник настойчиво вмешался: вхож к императору без доклада. Должно быть, его царь и послушал... Вот я вас днями с ним, Алёшей Толстым, у себя и сведу. Тоже, как и вы, смею утверждать, поэт. И братья его двоюродные, Жемчужниковы, тоже талантливые, черти. Да вы одного из них знаете по академии—Лев Жемчужников. Сейчас в Париже. Но это особь статья, зачем туда подался. А с другими братьями познакомлю — язычки как бритвы. С ними позлословите кое над кем, отведёте душу...

Они сразу приглянулись Тарасу Григорьевичу — четыре богатыря: Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы и — особенно — Алексей Толстой. За каждым его жестом, безусловно, угадывался человек аристократического воспитания. Но вот странно — не было в нём ничегошеньки барского! Шевченко приметил, что Алексей Толстой даже стеснительный человек, разом, как девица, вспыхивающий румянцем. Вот и теперь, когда они вдвоём отсели в дядиной голубой гостиной после общего застолья в укромный уголок, племянник, чуть смутившись, сказал:

— А я, представьте, знаю ваши стихи. Люблю, например, такие:

— От кого вы узнали эти стихи? — изумился Шевченко.

— Читал в списках. И «Катерину» вашу помню, что вы посвятили Жуковскому.

На лицо Тараса набежала тень, его чуть огрубелые пальцы художника выдали нервную дрожь.

— Списки с моих виршей ходили среди многих. Но первой когда-то я прочитал свою поэму «Слепой» Варваре Николаевне Репниной, которой оставил на память список. Вы знакомы с нею?

— Она моя родственница — наши матери сводные сёстры, — ответил Толстой. — Кстати, вы знаете, что она говорила о том впечатлении, которое у неё осталось после вашей поэмы? «О, если бы я, — вспоминала она, — могла передать то, что пережила тогда, во время его чтения! Какие чувства, какие мысли, какая красота, какое очарование и какая боль! Моё лицо было всё мокро от слёз, и это было счастьем, потому что я должна была бы кричать, если бы моё волнение не нашло себе этого выхода; я чувствовала мучительную боль в груди. После чтения я ничего не сказала — от волнения я обычно теряю способность речи... И какая мягкая, чарующая манера читать!..»

«Княжна Репнина, дорогая, бесценная Варвара Николаевна! Зачем же свела нас судьба, совершенно не подумав, на какую жестокую муку обрекла она вас, милое создание природы? — подумал вдруг Шевченко. — Мало вам было одного несчастного дяди, Сергея Григорьевича Волконского, томившегося в рудниках, так вы ещё взяли на себя, на свои хрупкие плечи, и мою несчастную долю...»

Он встретил эту уже немолодую, тридцатипятилетнюю, с большими выразительными глазами женщину в Яготине, куда после окончания первого года обучения приехал с приятелями-академистами на летние вакации. Князь Репнин принял молодого, двадцати пятилетнего, подающего большие надежды будущего живописца точно родной отец. Но особенное впечатление произвела она, его дочь. Ей, натуре очень впечатлительной, влюблённой в искусство, пытающейся сочинять, и не без успеха, повести, сразу понравились и этюды, и особенно стихи Тараса. Да, она часами готова была слушать его чтение, наслаждаясь мелодичной, мягкой и нежной украинской речью, которую отлично знала и очень любила. И, расставаясь с молодым поэтом до следующего лета, она обещала подарить ему золотое перо.

Тогда он не знал, какой след в сердце княжны оставят их встречи. Оказавшись уже в Оренбурге, он вдруг стал получать листы лучшей петергофской бумаги, парижские кисти, итальянские карандаши... Вместе с посылками стали приходить и письма — тончайшие листки источали тонкий запах духов и живых цветов родной Украины... И не ведал он, что шеф Третьего отделения строжайше выговаривал княжне Репниной: «Секретно. Милостивая государыня княжна Варвара Николаевна! У рядового оренбургского линейного № 5 батальона Тараса Шевченко оказались письма Вашего сиятельства; тогда как рядовому сему высочайше воспрещено писать; переписка же Ваша с Шевченко, равно и то, что Ваше сиятельство ещё прежде обращались и ко мне с ходатайствами об облегчении участи упомянутому рядовому, доказывает, что Вы принимаете в нём участие... По высочайшему государя императора разрешению имею честь предупредить Ваше сиятельство как о неуместности такового участия Вашего к рядовому Шевченко, так и о том, что вообще было бы для Вас полезно менее вмешиваться в дела Малороссии, и что в противном случае Вы сами будете причиною, может быть, неприятных для Вас последствий... Граф Орлов».

Как же устроен, Господи, Тобою свет? Те, кого от самого рождения он, Тарас, должен был ненавидеть и презирать, — графы, князья — не все, оказывается, на одно лицо, на одну мерку. А дворяне Жуковский, Карл Брюллов!.. Видно, в мире, наполненном страданиями и жестокостью, всё же больше добрых людей, если сейчас здесь, в графской гостиной, переплелись такие чистые помыслы, такие отзывчивые души...

— Если желаете, я прочту вам написанное мною совсем недавно, уже здесь, в Петербурге, — после некоторого молчания произнёс Тарас Григорьевич. — Вспомнилась доля женщины и милая Украина...