Владимир Савченко - Тайна клеенчатой тетради

Ведь если быть последовательным, он должен, оставаясь верным «системе», подавить в себе интерес к искусству, на контакт с которым, на наслаждение которым не имеет права; получая и не платя, поступаешь, как вор, это унизительно, оскорбляет твое достоинство, указывает на несостоятельность твоих построений… твою несостоятельность. Но и отказаться от искусства нельзя: что же тогда останется, для чего жить, если померкнет и эта радость, как померкла для него радость общения с близкими по духу людьми — Ишутиными, Странденами? Отказаться от «системы»? Но для чего же он ее вынашивал, для чего бессонными ночами в Москве и Петербурге горел и таял, пытаясь найти выход из мучительного положения, а когда нашел и ужаснулся дерзости, какая нужна, чтобы пойти по неведомому пути, искал в себе силы решиться на эту дерзость? «Система» — отнюдь не только способ отстоять свою уникальную жизнь. «Система» — это флаг, это знак достоинства, свидетельство на право сознавать себя свободной и независимой личностью, равной любой другой на земле. «Система» — его произведение, его дар, который он готов передать на рынок идей с гордым сознанием отрешенности от соблазнов суетного, связанного с другими существования. Что он без «системы»? Ничтожество, раб, только на то и годный, чтобы быть средством в руках других, сильных и свободных, людей.

Правда, на это можно было бы возразить таким вопросом: да так ли обязательно быть последовательным? Что, собственно, изменится от того, если он будет украдкой пользоваться недозволенным? Гордость разве нельзя спрятать в карман? Вот в крайней ситуации, когда вокруг него не будет снисходительных Корсаковых и Винбергов, а будут одни непреклонные Ишутины и Страндены и невозможно будет пользоваться недозволенным, вот тогда… Но что тогда? А вдруг тогда он и решит, что лучше для него жизнь, наполненная риском, чем изоляция?

И так далее, и так далее…

Но дальше этого он не решался заходить в своих рассуждениях об искусстве — не решался и тогда, когда впервые стали ему приходить эти мысли, в ту петербургскую зиму 1864/65 года, когда, сбежав из Москвы и вдруг ощутив себя свободным делать со своим временем что угодно, он увлекся искусством, не решался и теперь, когда они с Корсаковым касались темы искусства с одушевлением, азартом. Не решался не потому, что опасался выводов, к которым мог бы прийти, но потому, что не чувствовал себя вполне готовым к такому рассуждению.

И в Пензе, куда он выехал весной 1865 года, вынужденный оставить университет, выехал именно с целью подумать, разобраться во всех своих переживаниях и решениях, он не мог осуществить это свое намерение. В Пензе неожиданно для него впечатления повседневной жизни захватили его. То было время, когда жизнь в провинции была не менее бурной, чем в столице, время ввода в действие земского Положения, непрекращавшихся крестьянских волнений в уездах и толков о жестоких расправах военных команд с растерянными, ожидавшими большего, чем получили при освобождении, смущаемыми всевозможными слухами мужиками. Затем события следующего, 1866 года, выстрел Каракозова и арестование почти всего московско-петербургского подполья, связанное с этими событиями ожидание если не ареста, то все же привлечения в какой бы то ни было форме к делу ишутинцев, наконец, переезд в Самару и болезнь — все это заслонило, на время отодвинуло вопрос о таинственной зависимости между загадками искусства и уязвимостью его «системы». Но он все время ощущал этот вопрос, ощущал, как занозу, которую надо вытащить, и, чем скорее, тем лучше. Теперь, когда он обжился в Ялте и с прежней силой пробудилась в нем тяга к искусству, этот вопрос вновь стал его занимать.

В сущности, это было первое испытание, которому подверглась его «система» с тех пор, как она сложилась, если не считать испытания общением с Корсаковым и Винбергом, — общение все-таки было неполным.

В Ялте неожиданно «система» подверглась новому, и более грозному, испытанию, чем испытание искусством: испытанию любовью — любовью к Машеньке Шлеер.

Но еще раньше совершилось его превращение в приказного.

Оно совершилось тихо и незаметно для постороннего глаза. Вицмундир Клеточникову шить не пришлось, ходить в присутствие не требовалось. Его работа штатного письмоводителя соединенной канцелярии ялтинского уездного предводителя дворянства и Ялтинской дворянской опеки заключалась в том, чтобы вести служебную переписку своего патрона, составляя и переписывая набело деловые бумаги, отмечая движение документов в журналах входящих и исходящих бумаг, вести книгу прихода и расхода канцелярских сумм. Занимался он письменной работой в своей комнате в доме Корсакова, в середине дня сдавал Корсакову работу, сделанную за утро и вторую половину предыдущего дня, Корсаков подписывал бумаги, и они вручались садовнику, исправлявшему должность рассыльного.

Корсаков был прав: работа не обременяла, случались дни, когда ничего не нужно было ни составлять, ни переписывать, в обычные же дни редко приходилось писать более четырех — шести бумаг, как правило, стандартного содержания, что при известном навыке ничего не стоило исполнить, но иногда приходилось в спешном порядке составлять весьма сложные документы, когда вдвоем ломали головы, отыскивая нужные формулировки, и затем спешно и в то же время каллиграфически изготовляли по нескольку копий каждого документа. Притом, как ни был подготовлен Клеточников к этой работе почти годовым опытом письменных занятий в Пензе и Самаре, все же он должен был многому научиться, прежде чем ощутил необременительность этой работы.

В Пензе и Самаре он служил письмоводителем у частных лиц. Обладая редким, поставленным отцом, красивейшим четким и тонким, без нажима, слегка округлым — жемчужным — почерком, он занимался тем, что писал под диктовку письма, записывал беседы хозяев, промышленников из купцов, с клиентами, делал обширные выписки из бухгалтерских книг. Приходилось ему писать письма, адресованные и в государственные учреждения. Но одно дело — частная переписка и другое — переписка официальная, канонизированная особыми законодательными актами, отработанная вековой практикой российских канцелярий. Эту разницу почувствовал Клеточников в первые же дни работы у Корсакова. Тут была целая наука, которую и преподал ему Корсаков.

Первое, что надлежало хорошо усвоить новичку в канцелярии, — иерархия документов. Законодательством России устанавливались строго определенные виды документов, которые составлялись в каждом особом случае делопроизводственной практики. Определенный вид документа соответствовал должностным и сословным отношениям автора и адресата, их соподчиненности, назначению документа. Вид документа определял не только форму его, по и манеру изложения, слог. Нужно было знать, какими видами документов сносятся высшие должностные лица с низшими (указами, повелениями, предписаниями) и какими сносятся низшие должностные лица с высшими (рапортами, представлениями). Как оформляются представления («Если вы, милостивый государь, составляете представление, вы должны помнить, что в верхней части левого поля первого листа документа пишется его краткий заголовок, а внизу — учреждение, куда он направляется») и как оформляются отношения, коими сносятся между собой равные по должности и чину лица («В этом случае внизу левого поля указывается адресат»). Нужно было знать, в каких случаях титулы по должности и чину в обращениях опускаются и остается только наименование должности адресата («При сношениях равных должностных лиц и высших с низшими») и в каких случаях титулы обязательны («При сношения?: низших с высшими, и об этом, сударь, помните всегда»). Нужно было знать и многое другое.