Владимир Савченко - Тайна клеенчатой тетради

Машенька была чрезвычайно чутка к фальши, тотчас замечала, когда он лукавил, говорил не то, что думал, или когда говорил не совсем то, что было правдой, хотя он сам считал это правдой, но что, если подумать, действительно было не вполне правдой. Это и было причиной того, что на первых порах у них никак не налаживался разговор, когда она не давала ему говорить, сбивала вопросами. Все это заставляло его быть внимательнее к себе, точнее в ответах, стараться, прежде чем что-либо сказать, проверить себя, вполне ли он искренен.

Причем она первая подавала пример искренности. Она рассказывала о себе поразительные вещи, о которых обычно люди не решаются рассказывать друг другу, как бы пи была велика потребность излиться, в чем стесняются признаться, — она не стеснялась, у нее была страсть самообнажения. Он и предположить не мог, например, что ока скупа, она рассказала случай совсем недавний, когда она гостила у родителей после выхода из пансиона и из денег, выданных ей родителями для раздачи нищим и на свечи в церкви, ни копейки не отдала, все оставила себе, конечно тайком от всех, положила в копилку, которую держала с детства, а в церкви поставила свечку, принесенную с собой из дому. Она жалела своих родителей и была им благодарна за их любовь и заботу о ней, но стыдилась их необразованности, неотесанности, это осталось у нее от пансиона, она знала все их слабости и маленькие пороки и говорила о них с коробившими Клеточникова в первое время прямотой и беспощадностью. Ей часто снились мерзкие, как она сама определила, нелепые сны, когда она кого-то мучила, пытала — животных, детей, даже иногда своих родителей, — мучила самым жестоким и отвратительным способом, например поджаривала на костре, как это делали в средние века инквизиторы, и со странным, неприятным, но острым интересом наблюдала за поведением своих жертв, правда, только до момента, когда должны были начаться их мучения, когда вспыхивал огонь костра и становилась ясной жуткая неотвратимость их мук, после чего просыпалась, наблюдать дальше не хватало духу. Рассказывая об этом, она прекрасно понимала, что признаваться в таких вещах — все равно что аттестовать себя чудовищем, нравственным уродом, бессердечным существом, но она признавалась, не опасаясь, что он воспримет ее откровенность с подобным отвращением, что ее откровенность оттолкнет его, — перед ним она не опасалась открыться. И странно, Клеточников ни на миг не почувствовал к ней во время ее излияний ни отвращения, ни даже просто неприязни. Напротив, пример был заразителен, и он вскоре сам рассказывал о себе с такой же безоглядной смелостью и откровенностью, вошел во вкус полной исповеди.

Особенную сладость полной исповеди он испытал, когда изложил ей свою «систему». Решиться на это было нелегко. В отличие от Машеньки, он отнюдь не был уверен в том, что его исповедь будет принята без неприязни, у него уже был на этот счет печальный опыт — случай с Винбергом, когда в обмен на откровенность он получил настороженную, оскорбительную холодность. Почему это не могло повториться и в случае с Машенькой? То, что Машенька сама откровенничала с ним, еще ничего не значило: одно дело — наши грехи, в которых мы исповедуемся, потому что считаем их невинными, и другое — грехи наших братьев.

К счастью, опасения не подтвердились. Она слушала его внимательно, не перебивала, казалась захваченной его рассказом, и если, может быть, и не все поняла в том, что он рассказывал (да и как она могла понять все, для этого надо было самой перешить нечто близкое тому, что пережил он, Клеточников), то, по крайней мере, выхватила из «системы» своим цепким умом именно те пункты, которые отпугнули Винберга. Как и Винберг, она отнеслась к ним не сочувственно (сказала о «системе», а Клеточников прямо назвал ей свои соображения и выводы «системой», сказала ясно и определенно, что думать так, как думает Клеточников, нехорошо), но, не приняв «системы», приняла исповедь. И вот что при этом почувствовал Клеточников: если бы его «система» была еще непригляднее, еще менее для нее, Машеньки, приемлема, если бы ему еще труднее было открыться ей, — открывшись, он был бы ей еще милее, они стали бы еще ближе друг другу.

Дело было не в том, что он ей открывал, а в том, что он открывался ей, и открывался с предельной искренностью.

Что же это была за странная особенность их отношений? Почему ничего подобного не могло произойти с Винбергом — почему Винберг не мог отозваться сочувствием и благодарностью на его откровения, какими бы они для него, Винберга, ни были по сути своей? Неужели только в отношениях между мужчиной и женщиной было возможно такое?

Дело вот в чем, думал он. В отношениях друг с другом, при условии, конечно, обоюдной симпатии, естественного влечения друг к другу, мужчина и женщина — не соперники. Все их побуждения и помыслы, пронизанные тягой друг к другу, все их устремления, отдают они себе в этом отчет или нет, направлены на то, чтобы, соединившись, слиться в одно целое, единую жизнь, образовать одно существо, единое я, — все, чем владеет один, сделать достоянием другого — их общим достоянием. И тут чем более различий между ними, чем разнообразнее оттенки их духовного приданого, всего того, что приносят они с собой и соединяют в одно, тем шире, глубже, богаче выплавляемый ими из этого соединения их новый духовный облик — облик соединенного «я», богаче, разнообразнее, привлекательнее для них жизнь. По существу, тут перед нами тот драгоценнейший случай человеческих взаимоотношений, когда мы, каждый из нас жизненно заинтересован не в том, чтобы самому первенствовать перед другим, возвышаться над другим своими достоинствами, но, напротив, в том, чтобы другой был достойнее; ибо в этом заключается условие и нашего скорейшего овладения теми же достоинствами и приумножения их. Не бессознательное ли понимание нами этой благотворной особенности брака руководит нами, когда мы, мужчины и женщины, соединяясь, принимаем в наших избранниках то, что вовсе неприемлемо для нас в других людях и даже, может быть, в самих нас?

Правда, мы не всегда должным образом пользуемся этим нашим пониманием. Да, пожалуй, почти никогда не пользуемся. Мы смотрим друг на друга не как на собственное «я», продленное до другого существования, — мы так и не сливаемся в такое «я»; соединившись, мы продолжаем смотреть друг на друга как на средство, как на источник радости и наслаждений — для себя, мы лишь постольку и принимаем друг друга, поскольку нуждаемся друг в друге — каждый для себя. Быстро привыкая друг к другу, мы в браке остаемся одиночками, тем более одинокими, чем дольше живем бок о бок, — приближаемся друг к другу для минутных привычных утех и спешим разойтись, изобретаем изощреннейшие способы отгородиться — иначе нам не вынести общества друг друга. А между тем от нас зависит превратить наши отношения в источник неувядающих радостей, вечного обновления, душевной молодости, в крепость, за стенами которой только и можно укрыться от невзгод внешней жизни. Нужно только поступиться своим индивидуальным «я» ради соединенного «я», раздвинув границы своего «я» до границ чужого «я». Так просто! Ты — неотделимая часть моего «я»; моя радость бессмысленна, если она и не твоя радость в одно и то же время, твоя печаль — не моя печаль…