Владимир Савченко - Тайна клеенчатой тетради

И потом, когда уехали гости и все разошлись по своим углам, и было еще рано ложиться спать, и он сел к столу с книгой, он не мог читать, смотрел в книгу и все прислушивался, понимая, что это нелепо, но прислушивался: не донесется ли из ее комнаты какой-нибудь шум, который нужно будет принять за знак — какой знак? — кто знает! Но все было тихо, похоже было, что она рано легла спать и уже уснула. Однако ночью, когда уже во всем доме спали и было ясно, что она не придет, — безумием было бы думать, что она придет, он это понимал и, понимая это, бросив книгу, разделся и лег в постель и потушил свечу, — потушив свечу, он тут же вскочил и, на цыпочках подойдя к двери, слегка приотворил ее — знак для нее! — потом с громко бьющимся сердцем вернулся к кровати, лег и стал ждать, больше уже ни о чем не думая, глядя на дверь. Ночь была лунная, в комнате было светло, на полу перед дверью отчетливо рисовалась тень от оконного переплета, верхний край тени на несколько вершков наползал на дверь…

И она пришла, в чем-то темном, накинутом на голову и плечи, из-под темного видна была длинная, до пола, белая рубаха, неслышно ступая, подошла к нему, сбросила на пол темное — цветную шаль, он приподнялся на локте, она улыбнулась ему, нагнулась к нему — белые распущенные полосы заструились, засверкали в лунном воздухе, окутывая, обволакивая, закрывая гибкое тело.

В один из последних теплых дней декабря, когда они были на своей поляне и Машенька ходила по поляне, легко нагибаясь, собирала зажелтевшие маргаритки, а он сидел на камне и наблюдал за нею, любуясь ее естественной грацией, гибкостью, с какой она наклонялась к цветам, любуясь резкой пестротой света и теней яркого дня, солнечных пятен на красных стволах мачтовых сосен, на потемневшей траве, на желтом платье Машеньки и белых ее волосах — она оставила шляпку на камне, — ему вдруг пришло в голову, что лучших дней в его жизни, пожалуй, не будет. Он взволновался. Машенька, тихонько напевая, уходила все дальше и дальше от камня, маргаритки затягивали ее в лес, ее платье и белые волосы уже мелькали между соснами, но он не стал ее окликать, он даже был рад тому, что она удалилась, нужно было теперь же обдумать вдруг открывшуюся ему истину.

Лучше не будет! Теперь он здоров, он молод, любит и любим, у него есть друзья и не нужно платить за эту дружбу жизнью — никто от него не требует такой платы, она никому не нужна. Он свободен. Да, свободен! Свободен от химер лукавого разума, от зуда вечного хотения чего-то, чего нет в жизни, что рождается в воспаленном воображении безумных мечтателей и невозможно, невозможно в жизни, ибо никогда, никогда результат наших действий не может быть равен нашей цели, всегда будет меньше цели. И чем же, боже правый, чем воспаляется воображение этих мечтателей? Опасением, будто без них дела этого мира не будут идти достаточно хорошо. Но не лучше ли было бы для дел мира, не безопаснее ли, если бы мечтателе вмешивались в эти дела с меньшим пылом, азартом? Все мы — люди, никто из нас не желает принести в мир зло, все желают принести добро, различает нас только то, что мы по-разному представляем себе, что нужно сделать, чтобы в мире воцарилось добро; так не меньшее ли зло это различие в сравнении с ценой, какую мы платим за то, чтобы получить право управлять делами мира по нашему разумению? Отдаваясь химерам, мы не живем — мы теряем ощущение полнокровной жизни, теряем свободу, теряем себя.

Нет, истина в том, чтобы жить полной жизнью — каждую минуту, уметь радоваться счастью настоящей минуты, доступному счастью, жить простой и мудрой жизнью, как живут крестьяне: они не думают о том, хорошо или плохо управляют делами мира те, кто управляет, — это не их забота, у них свои заботы, которым они и отдаются всецело, а если иногда становятся жертвами неразумного управления делами мира, когда от будничных забот и радостей их отрывает, например, война, они относятся к войне, как к стихийному бедствию, безропотно оставляют свои нивы и луга и идут умирать на севастопольские редуты и улицы Варшавы. Но такие события в их жизни случаются не часто, не чаще, чем наводнения и засухи, которые бывают истребительнее войн.

Как просто! Живи тем, что есть, довольствуйся тем, что доступно, безропотно принимай любую судьбу — и ты свободен!

Он, Клеточников, не выбирал свою судьбу, она сама пришла к нему, и он совершил бы преступление перед собой, если бы не принял ее как драгоценнейший дар.

Они с Машей поженятся, это решено. Решено им. Машенька, странное существо, когда он сделал ей формальное предложение, засмеялась и сказала, что вовсе не собирается замуж. Но это ничего не значит. Они поженятся и через год, может быть, и раньше, как покажет его здоровье, уедут в какой-нибудь университетский город, например в Одессу, чтобы он закончил образование, или, может быть, если позволят средства, в Цюрих, где, как писали Корсакову из Петербурга, одна русская девушка, некая Суслова, дочь крепостного, закончила университет и получила степень доктора медицины и даже, писали, вернувшись в Россию, то ли собиралась держать, то ли уже выдержала экзамен в Медико-хирургической академии и получила — женщина! в России! — свидетельство на право врачебной практики, — может быть, и Машенька могла бы там учиться. Потом они вернутся в Россию и будут служить, в меру своих сил делая полезное всем дело — без лишних слов и истерической тоски по самопожертвованию.

Но он не будет ничего иметь против, если у нее не окажется достаточно терпения и страсти к учению, если в ней пробудится чувство материнства и она потребует тихой семейной жизни в глухой провинции, скажем у ее родителей, — что же, и такая судьба будет для него счастливым жребием…

Размечтавшись, он не заметил, как вернулась Машенька с букетом маргариток, тихонько положила их на камень, сама остановилась рядом, молча глядя на него. Он вскочил, схватил ее за руки, заставил сесть и слушать, высказал ей эти мысли. Она слушала рассеянно, блуждая взглядом по поляне, с трудом заставляя себя слушать, но это его не смутило, она была такой все последние дни, возможно, была нездорова, даже Корсаковы, наблюдавшие за их романом с деликатной осторожностью, делавшие вид, будто ничего не замечают, заметили, что она необычно рассеянна: вдруг могла посреди разговора умолкнуть на полуслове, уйти в себя со своими мыслями или, неучтиво перебив собеседника, вдруг заговорить на совершенно постороннюю тему. Утром, за завтраком, когда Клеточников о чем-то спросил Машеньку и не получил ответа, Корсаков позвал ее: «Машенька, ау! Вы где?»

Мысль о крестьянах как будто ее заинтересовала, она улыбнулась, на секунду задумалась, словно хотела о чем-то спросить, по потом опять потеряла интерес к его словам. Он заговорил о женитьбе, и она потупилась, а когда он сказал о том, что они будут вместе учиться, она быстро посмотрела на него и сказала: