Владимир Савченко - Тайна клеенчатой тетради

Перед ним же, Клеточниковым, она была вполне искренна — в любую минуту их короткого романа: и тогда, когда преследовала его после их первого объяснения, и тогда, когда, испытав радость полной исповеди (впервые испытав эту радость — благодаря ему испытав!) и дав ему испытать эту радость, смеялась счастливо и беспечно, и когда решила уехать и не сказала ему о своем решении. Но почему не сказала? Об этом много думал Клеточников в первые дни после ее отъезда. Однако тогда он был раздавлен, раздражен, мстительное чувство охватывало его, как только он начинал думать о Машеньке, и он не сразу понял, в чем дело. Но в конце концов понял.

Она и не собиралась скрывать от него своих намерений. Она не заговорила с ним раньше о своем отъезде просто потому, что не случилось повода с ним об этом заговорить. Так случилось, что она сначала объявила о своем отъезде Корсаковым, а не ему. А потом, когда уже весь дом знал об этом, не говорила, потому что думала, что и он уже знает: ведь в доме об этом все говорили (и он теперь припоминал, что действительно говорили о чьем-то скором отъезде, но он был слишком поглощен своими новыми ощущениями, чтобы прислушиваться к разговорам). Да, без сомнения, она была уверена в том, что он знал о ее отъезде; и то, что он, зная об этом (как думала она), при этом ни о чем ее не спрашивал, ничего от нее не требовал и не просил, очевидно (для нее очевидно) относился к предстоявшему ее отъезду, как и она, с радостным чувством ожидания — ожидания чего? — чего-то еще не изведанного, обновления, — это должно было казаться ей вполне естественным, нравиться ей, это было в ее духе. И, должно быть, потому, что именно так она о нем и думала, она и удивилась его удивлению тогда, на полянке, когда впервые сказала ему об отъезде. И, должно быть, потому и он тогда почувствовал, что не может, не в силах расспрашивать ее об этом, — почувствовал, что это каким-то образом может повредить ему в ее глазах.

Но почему, почему она решила уехать? Разве она перестала его любить? Сначала он так и думал. Но потом он понял, что это не так. Она продолжала его любить. Но она готова была любить весь мир. Это была сама стихия жизни, едва осознавшая свою сокрушительную силу. Что ей было задерживаться на первом, пусть и счастливом, опыте самообнаружения? Мир безграничных возможностей — новых чувств, новых, еще не изведанных впечатлений лежал перед ней. Стихия жизни, быть может, только в своей неоформленности и имеющая смысл, введенная в разумные границы брака, хотя и расширенные до соединенного «я», — не бессмыслица ли это, противоречие, которое не разрешить никакими хитроумными логическими построениями? Не обольщался ли он пустыми мечтами, надеясь в браке сохранить, продлить до вечности любовь, которая по сути своей есть мгновение, сохраняющее прелесть, покуда остается для нас неожиданностью, покуда несет на себе знак свежести и новизны? Не бессознательным ли страхом, опасением за свою любовь — за право любить — руководствовалась Машенька, решая уехать, оставить его, хотя и продолжала его любить?

Но даже если дело и не в браке и существо любви не сводится к мгновению, все равно она не могла не оставить его. Разве в том мире, куда она рвалась и откуда пришел он сам, не надеялась она, не имела оснований надеяться встретить легионы подобных ему, достойных ее надежд, свободных людей… новых людей… любой из них мог стать се избранником… и при этом ясных и бодрых, не угнетенных, не придавленных тяжелой рефлексией? Он, Клеточников, сам способствовал ее бегству… Но что же он мог тут поделать?

Придя к этим мыслям, он несколько успокоился. Успокоился, а затем и решил, что, пожалуй, к лучшему, что так получилось. Конечно, думал он, может быть, и возможна такая любовь, о которой он мечтал там, на полянке, и ради которой был готов всем поступиться. Но была бы возможна такая любовь между ним и Машенькой? Слишком много усилий нужно было бы положить, чтобы такая любовь осуществилась. Достало бы у них, у него и у Машеньки, сил на это? Труд неустанный, на всю жизнь, при безусловной вере в целесообразность своих усилий и целесообразность жертв, которых требует такая любовь, — для него ли такое испытание? Не случилось ли бы с ним рано или поздно то, что уже случилось однажды, когда катастрофу вызвал именно недостаток отвергающей все сомнения веры? Он и теперь ни в чем не уверен, ни в чем не уверен…

Нет, думал он, у него иная судьба, и он принимает ее со смирением. При нем остаются его свобода и его «система», его привязанности — к искусству и небольшому кружку людей, — привязанности, которые никому не вредят и никого ни к чему не обязывают.

В январе шли дожди, было холодно, неуютно, несколько раз выпадал снег; правда, через час от него не оставалось и следа, но снег был снег, и это означало, что на дворе зима.

В феврале снова установились теплые погожие дни; на том ялтинская зима и кончилась.

В мае 1873 года Клеточников, получив из Пензы от сестры Надежды извещение о том, что после реализации оставшегося от покойных родителей имущества и раздела вырученной суммы между наследниками его часть, несколько тысяч рублей, положена в банке на его имя; получив это извещение, он неожиданно для всех, кто знал его по Ялте, уволился от службы, продал купцу Бухштабу всю свою коллекцию книг и картин, выхлопотал шестимесячный заграничный паспорт и в начале июня того же года выехал за границу.

Событие это в немалой степени было неожиданностью и для него самого. Если бы еще полгода назад ему сказали, что он оставит Ялту, с тем чтобы уже больше сюда не возвращаться, и притом отправится за границу, он только усмехнулся бы и промолчал, не удостоив ответом шутника, сочтя такое предположение нелепостью. Между тем он выезжал из Ялты совсем и имел— но это уже в совершеннейшей, полнейшей тайне от всех — серьезнейшие намерения насчет заграницы, то есть имел в виду остаться там, может быть, и дольше, чем на полгода, то есть, может быть, и вовсе не возвращаться в Россию.

О том, что ему предстояло получить по наследству деньги, он знал давно. Родители умерли два года назад, почти в одночасье, — сначала умерла мать и через несколько дней умер отец; Клеточников, получивший телеграмму о смерти матери и тут же выехавший в Пензу, уже не застал отца в живых. На похоронах матери, рассказывали брат и сестра, отец еще держался, только все молчал, когда его о чем-нибудь спрашивали, кивал головой и молчал, а когда пришли с кладбища домой и он обошел пустые комнаты и увидел портрет матери в спальне на туалетном столике, портрет, который он сам когда-то и писал, а ока на портрете молоденькая, румяная, с веселыми, доверчивыми глазами, такими они у нее и оставались всегда, увидел портрет, постоял-постоял над ним, да и грохнулся об пол; правда, он тут же сам и встал, но слег в постель — слег и больше уже не поднимался, так ни слова до самой смерти и не сказал, тихо лежал, все смотрел перед собой и умер тихо и незаметно на второй или на третий день.