Павел Загребельный - Евпраксия

Если же кто, льстя иному, бесстыдно подмешивает к тому, что произошло на самом деле, ложь, подобный поступок считают унизительным настолько, что такой историк не должен быть допущен в число пышущих. Утаивать истину деяний непозволительно и противно обязанностям пишущего. Тем паче грешно пятнать истину ложью, а ложное передавать легковерным потомкам.

Есть еще одна и более ужасная опасность, которой следует избегать изо всех сил тем, кто пишет историю: они обязаны не допускать, чтоб сухость языка и бедность смысла унизили достоинство деяний. Слово должно соответствоватъ делу, о коем ведут речь, и язык писателя не должен отставать от возвышенности предмета".

Нельзя сказать, что она была обеспокоена необычайной новизной положения, – слово "ошеломлена" к женщине как-то не подходит.

Станешь императрицей – осчастливишь мир… Себя или мир? Думая о мире, думаешь о себе.

В ней проснулась женщина, что знает про свою красоту, считает, что лишь ее природа одарила наивысшими достоинствами, лишь ей надлежит занять и положение. Генрих – император по происхождению. Родился императором, и в том никакой заслуги. Просто случай. Она же станет выше всех женщин благодаря самой себе. Ибо такова она есть, а лучшей нет на земле!..

Все, что тебе суждено, живет в твоей душе неосознанно. Еще недавно Евпраксия считала, что быть дочерью великого кпязя удается не всегда безнаказанно. И вот все изменилось. Она станет императрицей; она заберет у Генриха пусть хоть какую-то частицу германской грубости, передаст ему взамен русскую мягкость. Осчастливит мир, осчастливит.

Император на время оставил Кведлидбург. Возвратился, когда в горах победила весна, когда природа уже возвела кругом свое зеленое царство, над которым не властны ни короли, ни императоры.

Евпраксии захотелось в горы, хотя раньше не любила их, всегда воспринимала как чуждые и неприветливые.

…Выезжали из Кведлинбурга в пышности и веселье. Белые кони, золотые императорские стяги, рыцари в позолоченных панцирях, придворные дамы в черно-червонных платьях, белые плюмажи, багряное одеянье Евпраксии, в бело-золотом помолодевший император.

Вырвались из узких заплутанных улочек Кведлинбурга, пронеслись через села, распугав детвору, кур и собак, врезались в горы, рассыпались по сторонам, чтоб погодя собраться на зов охотничьих рогов. Император уединялся с Евпраксией; он гнал коней дальше и дальше, ему всегда хотелось выше, вверх, к вершинам, может, и туда, где когда-то стоял его любимый Гарцбург и где теперь руины, густо заросшие травой и кустарниками, а Евпраксии очень хотелось остаться тут, внизу, в этом тысячецветном мире.

Опьянела от растений, от листьев, от мохнатых кустов, – от всей жадно идущей в рост зелени, она спрыгивала с коня, затихала, любуясь каким-нибудь стебельком. Генрих, истомленный, слепой и глухой ко всему, что ее восторгало, нетерпеливо подгонял: "Быстрее! Быстрее! Быстрее!" Ведь нужно еще так много проехать. А она не могла этого понять. Ничто не происходит раньше, чем тому положено. Прорастание деревьев, всходы семян, плетение гнезда и появление на свет птенца из яичка, восход и заход солнца, серый дождь и седой туман, кусты, деревья, цветы, ветви, стебли, корни – все говорило о неспешности, об извечном спокойствии, о мягкости и скрытности прекрасной силы жизни. Сила прекрасна, именно когда скрыта.

Желудь гигантского дуба дает бледный и немощный росточек, а маленькое пшеничное зерно прорастает розовым, словно детское личико, зубчиком. Ей хотелось самой обладать такой неведомой и всемогущей силой, что вызывает наивысшее чувство. В ней рождалось желание заставить императора полюбить ее беспамятно, хотела б стать лавром, как Дафна, подсолнухом, будто Клития, кустом калины или тополем – раствориться в зеленом мире природы, стать частью его, во имя самой большой правды, имя которой – любовь.

Наслушалась тревожных рассказов баронских дочек об императоре, осторожных намеков аббатисы Адельгейды насчет несдержанности, дикого нрава Генриха, но не страшилась теперь ничего, смело уединялась в горах с императором, готовая ко всему, даже – грешно сказать – к бесчестной, до свадьбы, потере девства; разве не в соитии мужчины и женщины скрыто главное таинство соединенья человека с природой, с миром! Чистая душа ее не отягощалась темными подозрениями и страхами. Евцраксия убеждена была в своей неприкосновенности: разве сама суть высшей власти – не в высочайшей порядочности? Volenti non sit injuria – тому, что не хочет, несправедливость не причиняет.

К князю Всеволоду снаряжены послы. Им – преодолеть горькое бездорожье, неимоверную даль, им – привезти от загадочного и почти таинственного здесь для всех человека благословение на брак его дочери с императором, хотя оно уже и не являлось необходимостью: Евпраксия считалась вдовой маркграфа Генриха, а еще – domina otalitalis, то есть госпожа с приданым, – по существовавшему порядку муж прибавлял к приданому, принесенному женой, имущество той же ценности, так называемый dolatinum, следовательно, русская княжна, кроме права самостоятельно распоряжаться собственной судьбой располагала еще и состоянием, которое ставило ее в ряд самых богатых в Европе женщин. Но император заботился еще и о том (а может, прежде всего о том), чтобы породниться с русским князем перед лицом мира, породниться открыто, по любовному согласию обеих сторон: неважно, что придется еще подождать – император был терпеливым в несчастьях, будет терпеливым и в ожидании счастья.

Евпраксия не знала, что Генрих еще зимой отрядил гонцов в Италию, где у него был собственный папа Климент, архиепископ Равеннский Виберт, избранный на соборе, созванном в Брешии императором. Антипапа Климент должен был помочь императору одолеть Гильдебрандова наследника в Риме папу Виктора. И вот прекрасный случай для победы над Римом! Император объединяется с далеким русским кесарем, а Климент, используя это обстоятельство, прилагает все усилия для объединения церквей! Замысел дерзкий, но грандиозный! Даже Григорию – Гильдебранду не удавалось оторвать от Константинополя Русскую державу, а император это сделает, он сведет два мира – западный и восточный, и тогда его могуществу не будет предела.

Над Кведлинбургом еще не прокричали охрипшие от весенней радости журавли, а из Равенны уже отправился в Киев посланец Климента кардинал Григорий из церкви святого Виталияса, наделенный двойными дипломатическими полномочиями – матримониальными и конфессиональными. Должен был просить у князя Всеволода руки его дочери для германского императора Генриха и вести переговоры о соединении русской церкви с латинской. Всеволод ничего не имел против брака Евпраксии: коль с легким сердцем выдал ее несколько лет назад за никому не известного маркграфа, то почему бы стал противиться получить в зятья самого императора германского. Что же касается второго дела, то тут решающее слово принадлежало прежде всего митрополиту Иоанну, а тот в ромейском своем упрямстве не токмо что не согласился на преступное отступление от позиций грекоортодоксальной церкви в пользу римско-католической, но и осудил выдачу князем дочери замуж "во ину страну, идеже служать опресноки и скверноедению не отметаються".