Павел Загребельный - Евпраксия

А потом приходит познание истины и приносит боль.

Евпраксию освободили, когда возникла нужда в ней, – до этого "нужно" было, чтобы молодая женщина промучилась в одиночестве и безвестии свыше двух лет. Люди, которые позаботились о судьбе императрицы, не принадлежали к простым людям, тем, что делают добро, не задумываясь, естественно. То были высокие лица, папа Урбан и графиня Матильда, а высокие лица творят добро, руководствуясь лишь высокими целями. А какая же цель наивысшая для папы Урбана и верной, добровольной его помощницы Матильды Тосканской?

Утверждать веру в борьбе с теми, кто хотел бы отречься от веры. И еще: содержать веру в чистоте! Ибо вера нуждается в распространении и в заботе о чистоте своей. Без того ей не существовать. Родившись вопреки здравому смыслу, вопреки доводам мысли, вопреки истине, вера неминуемо должна до скончания века враждовать с ними. "Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отброшу", – сказал один из темных, но яростно-упорных апостолов, которые первыми начали распространять новую веру.

Величайшее богатство человека, дарованное ему природой, мысль, с самого начала враждебная вере, потому и была столь часто истребляема носителями христианства – вместе с непокорными обладателями мысли. Верую, ибо не смею не веровать. Откажись от единственного своего богатства – мысли, и получишь взамен величие церкви, величие ее авторитетов и установлений. Но… если мыслить, то в чем же величие, кто авторитет, пред какими установлениями нужно благоговеть, выполняя их? Церковь, кроме ожесточенной борьбы с ересями, начала борьбу, так сказать, и внутри себя, раздвоившись на царьградскую и римскую. В каждой правил свой первосвященник, что старался доказать превосходство собственной церкви.

Так длилось долго, несколько сот лет, пока сорок лет назад, во времена патриарха Керуллария и папы Льва, церкви окончательно не разъединились на восточную и западную, и все же до сих пор христианский мир не успокоился в этих бореньях; вот почему папа Урбан еще лелеял надежду присоединить к своей, латинской церкви все то, что так или иначе можно бы оторвать от греческой. Русь была самым лакомым куском; огромное это государство, встань оно на чью-либо сторону, сразу бы решило вопрос о превосходстве, оттого-то и Рим, и Царьград боролись меж собой в своих притязаниях на Русь: Рим – по линии церковной, Царьград – и по церковной, и по государственной. Ромейский император Алексей Комнин освободил заточенного до того на острове Родос князя Олега Святославича, неугомонного бунтовщика, мужа предерзкого, посадил его на корабль и отправил в Тмутаракань, дав воинов и золота, чтоб тот слова взбудоражил Русь, пошел на Киев, захватил великокняжеский стол, и да будет Олег предан императору, да отринет сдержанность и независимость, исповедуемую пока Всеволодом. Но Олег только и умел что бунтовать, на большее он был не способен. Вот почему из затеи Комнина так ничего и на вышло, Русь отдалилась от Царьграда еще больше, и, как бы из чувства мести за это, дочь Алексея, Анна, создавая в дальнейшем свою книгу "Алексиада", – кажется, едва ли не самую объемистую из всех написанных в те времена хроник, – ни единым словом не обмолвилась ни про Киев, ни про киевского князя, ни про народ русский, ни про огромную и могущественную Русь вообще. Жаль, конечно, тех, кто берется писать историю по подсказкам негодных мелких чувств мести и вражды.

Можно бы сказать, что христиане своей взаимной враждебностью превзошли всех иных на свете. Пока ромейские императоры пытались установить господство своей "половине мира", на Западе ожесточенно грызлись между собой папа и германский император, и каждый из них боролся не иначе как за веру, за ее утверждение и чистоту, каждый пытался отблесками божества осветить свои и только свои хоругви и штандарты.

Папа Урбан оказался хитрее грека Комнина. Он понимал: того врага, что поближе, следует уничтожать силой, противника же далекого, до которого рукой не достать, попытайся склонить на свою сторону – хитростями, уговорами, лаской. Поэтому с императором Генрихом велась жестокая, беспощадная война, порой она казалась даже безнадежной, но иного выхода не было. Что же касается далекого русского князя, загадочного, могущественного и желанного, очень желанного, то тут уместно было применить способ, так сказать, завлекающей кротости, как в свое время уже и было сделано, когда папа даровал королевскую корону польскому князю, а потом угорскому, чем привязал эти земли к римской церкви.

Однако чаще всего корону дарят тогда, когда ее просят. Русский князь не просил. К тому ж, ходили слухи, что у русских властителей корона будто бы уже давно имелась – то ли какая-то своя, то ли дарованная Константинополем. Как бы там ни было, довольно длительное время киевских князей, начиная с Ярослава Мудрого, называли в Европе царями. Иного слова авторы хроник не употребляли.

И вот папе Урбану подвернулись сразу два случая. В 1087 году итальянские купцы из города Бари выкрали в Мирах Ликийских мощи Николая-чудотворца, святого, которым гордилась греческая церковь и который пользовался большой благосклонностью на Руси. Мощи выкрали и перевезли в Бари, дескать, дабы защитить их от диких сельджуков; на самом же деле это был обыкновеннейший грабеж, тогда ведь грабили не только богатства мирские, но и священные, опустошали гробницы и монастыри, воровали друг у друга даже святых; у какой церкви святых больше, тем-де она значительней, могущественней. Кроме праздника Николая зимнего, который отмечался 6 декабря, установлен был праздник Николая весеннего – 9 мая, день похищения мощей. Греческая церковь осудила это ограбление и не захотела принять весеннего праздника. А как русские?

Папа Урбан решил воспользоваться и вторым случаем – тем, что дочь русского царя, императрица германская, была заточена Генрихом в башне, нуждалась в защите, сочувствии, помощи. О, об этом должны была узнать в Киеве! И немедленно снарядили в Киев пышное посольство во главе с епископом Теодором, а поскольку русского властителя никакими богатыми дарами не удивишь, а как-то смягчить печальную весть о неволе дочери было нужно (кроме папских заверений, что усилиями апостольскими она будит освобождена), то и послали с Теодором в Киев в золотом ковчежке под прозрачным стеклянным верхом одну маленькую косточку из мощей Николая-чудотворца. Косточка, стоит заметить, была такой крохотной, будто принадлежала вовсе не человеку, а зайцу или птице, но значила здесь не величина подарка, а его высшая духовная суть, кстати, свидетельствующая о щедрости римского первосвященника. Ибо константинопольский патриарх, зная об особой любви к Николаю на Руси и храня в своей земле все мощи чудотворца, мог бы уже давно послать в Киев такой подарок, а гляди-ко – ведь не послал. Рим проявлял щедрость. Рим далеко видел, его познания были беспредельны, его влияния были неодолимы – вот что должен вычитать русский царь в непритязательном, казалось бы, но на деле преисполненном многозначительности подарке.