Павел Загребельный - Евпраксия

– Я в мысли казню себя за то, что не замечала до сих пор рабов вокруг себя.

– Не хотите рабом – другом вашим готов быть. Ваше величество! Я… вы… мы. Мы могли бы стать мужем и женою. Я никогда бы…

– Мужем и женою? – Евпраксия впервые за долгое время искренне рассмеялась. – Но ведь меж нами такое неравенство! Вы называете меня "ваше величество", я – императрица. Как же это может быть?

– Ну… мы сбежим… Как сбежала графиня анжуйская с королем Франции.

– Это же графиня. Графине стать королевой Франции почетно, а императрице стать герцогиней? Зачем?

– Да ради вашего ж спасения, ваше величество! Они вас уничтожат, а я… я защитил бы.

– Я сумею защититься сама. Благодарю вас, герцог, но помочь мне уже не сможет никто. Кроме того, у меня нет намерения оставаться в этих землях. Я уеду домой, в Киев.

– В Киев? Ваше величество! А ваше добро? Ваши богатства? Вы хотите их покинуть?

– У меня ничего нет. Все в руках у Генриха.

– Мы вырвем у него все, что вам принадлежит!

– Что значит богатство в этом мире?

– Богатство? Ваше величество! Богатство – это все.

– Тогда вы самый счастливый человек. Ведь вы соединили свои богатства с богатствами графини Матильды.

– Го-го! Соединил! Матильда не подпускает меня даже к золотым тарелкам. Это – страшная женщина. Она захватила бы весь свет, и все для себя… Баварцы чутки к несправедливости. Ведь мы так несправедливо зажаты на ограниченном и тесном пространстве средь гор, а горы – это всегда бедность. Почему мы должны быть бедными, когда вокруг – богатство?

– И вы хотели завладеть моими богатствами после неудачи с графиней?

– Ваше величество! Я забочусь не о приумножении богатств! Не могу допустить, чтоб вы покинули наши земли. Ваш дом – Германия! Вы германская императрица!

– Только что вы предлагали мне забыть об этом и стать герцогиней Баварской.

– С вами я стал бы королем Германии.

– Со мной. Попытайтесь стать без меня.

– Это невозможно, ваше величество.

– Увы, ничем не могу вам помочь.

Вельф, пятясь, ушел от нее, но не обиженный, а лишь разочарованный.

Что ж, стоило поблагодарить Вельфа: он ясней ясного открыл ей, что надежд для нее в Каноссе не было. Она нужна только для кого-то, для других, о ней самой никто тут не думал, не заботился, словно в самом деле она стала мертвой, вещью, орудием неодушевленным.

Наконец папа Урбан прибыл в Каноссу. Приехал – вроде и не первосвященник, какой-то вельможный разбойник с большой дороги – perditus latro, – в сверканье железа, в грохоте оружия; ржали боевые кони, хрипло покрикивала на девок личная папская охрана – хмурые норманны. Конский топот заглушал приветственный звон колоколов каносских, они и не радовались, а стонали; папа, епископы, священники, норманны, баварцы Вельфа, воины Матильды, сама графиня – все, кто вышел навстречу, не слышали колоколов, не думали о святости, какая должна бы осенять Урбана.

Железо, железо слышалось и виделось вокруг прежде всего, жестокая твердость железа, его отпугивающее победное сияние в шлемах, панцирях, обнаженных мечах норманнских.

Папа занял свой каносский дворец; у входа встали высокие норманны с обнаженными мечами, которые они по своему обыкновению положили плашмя на плечи, как копья; к святейшему не пускали никого ни в первый, ни во второй день, так что в Каноссе ничего не изменилось, – кто ждал, тот должен был ждать дальше. Папа сидел где-то в своих покоях, упрятался еще надежней, пожалуй, чем в Латеранском дворце в Риме. Ко всему, казалось, равнодушен, никого не стремился увидеть, никого к себе не ждал, просто был, а вот его должны были искать, ждать, стремиться лицезреть, потому как низшие всегда ищут высшего, просят приема, надеются на разговор, идут к нему, жаждут встречи с ним, добиваются его, а он… он стоит высоко-высоко над всеми.

Наконец Евпраксию допустили к Урбану.

Она оделась во все черное, без украшений, лишь буйные волосы выбивались из-под накидки, будто самая большая ее драгоценность; шла ко дворцу впереди своего немногочисленного сопровождения, с ним – до порога, а через порог – одна. Могучие норманны с обнаженными мечами у плеч, расставив ноги, охраняли вход в папский дворец, – живые башни, с каменным, холодным равнодушием они смотрели на тех, кто приближается, заранее зная, кого пропустить дальше, а кого задержать. Сила тупая, безжалостная, послушная. Взгляды норманнов бегло скользнули по нарядам придворных дам, не задержались и на свежем личике Вильтруд, не испорченном еще баронским чванством, а от Евпраксии не отрывались. Равнодушно-омертвело, как будто слинялые глаза норманнов ожили, задвигались растерянно. Гордая и прекрасная северная дева шла прямо на них, дева из наполовину забытых ими саг, сложенных некогда на утраченной родине. Она шла с такой печальной, почти отчаянной торжественностью, что норманны тут же отступили в сторону от дверей, – быть может, покрылись бы румянцем их щеки, не потеряй их загрубелая кожа способность бледнеть или краснеть. Один из норманнов, помоложе, преклонил колено, другие чуть согнулись в неуклюжем поклоне. В свите императрицы возбужденно зашептались – папская стража отдает почести сану их госпожи; сама Евпраксия, конечно, предпочла бы воспринять необычное поведение норманнов как знак внимания к ней самой, не к сану императрицы, а к ней самой, к женщине, совсем молодой женщине! И в этом неожиданном проявлении почтения и восторга она почерпнула хоть немного уверенности для предстоящего разговора с папой. Ведь ничто так не обессиливает женщину, ничто не бросает ее в растерянность, как недостаток внимания к ней. Женщине нужны ласковые слова, заискиванье, ухаживанье, уважение и почет, льстивые речи, пусть даже неискренние иногда, пусть нарочитые, минутные, неуклюжие или пустые. Соломинка для утопающего. Луч света во мраке. Узенький мостик через пропасть безнадежности. Даже Вельф, при всей его неприкрытой жадности и похотливости, все же утешил Евпраксию своим разговором, придал ей, забытой, уверенности. Еще живая! После того разговора Евпраксия вечером долго купалась в ониксовой римской ванне, наслаждалась теплой водой с розовыми лепестками, радовалась на свое тело: проводила ладонями по животу, по бедрам, гладила груди и шею. Кожа шелковистая, теплая, упругая; голубые реки сосудов – токи нежности; прельстительные округлости и ложбинки, ослепительное сверкание наготы – молодая, молодая, молодая!

А днем – снова лишь императрица, существо, лишенное возраста, пола, надежд, положения, отрезанная от живой жизни неискренним уважением, запертая уже и не в Каноссе, а во всем этом западном, латинском мире наговором, сплетнями, пущенными коварным аббатом Бодо на соборе в Констанце.