Эдуард Тополь - Летающий джаз

Навстречу Марии, со стороны Киевского вокзала — Мария не поверила своим глазам! — седой бородатый еврей и старуха-еврейка толкали посреди мостовой ножную швейную машинку, нагруженную привязанными к ней фибровым чемоданом и матерчатыми узлами. Они толкали эту швейную, на маленьких колесиках, машинку «Зингер» и пели какие-то свои гортанные слова: «Хава нагила!..» А у Марии пресеклось дыхание и ноги остановились — неужели те самые? Из той колонны 1941 года? Нет, конечно, просто последнее время жиды стали возвращаться в Полтаву из эвакуации. Странно, подумала Мария, говорят, что жиды умные люди. А ничему не учатся…

Впрочем, она не испытывала перед ними никакой вины, ведь она раздевала их не живыми, а мертвяков… И все-таки мгновенное видение той шеститысячной колонны женщин, стариков и детей с чемоданами и заплечными котомками, которые шли тут два года назад под конвоем зондеркоманды СС и полицаев, — это видение вдруг, как вспышка, возникло перед ее глазами…

Через полчаса, придя в штаб строительства авиабазы, Мария по пустому коридору прошла на кухню, где стояли пар и жар — восемь потных поварих на тридцати примусах, керогазах и керосинках готовили обед штабным офицерам и прибывшим гостям.

— А где все начальство? — спросила она у Катерины, вскрывавшей для борща золотистые банки американской тушенки.

— А все у Перминова. Совещание, — ответила та.

Мария сняла с гвоздя в стене белый передник, надела его, затянула и завязала сзади тесемки и, глянув в настенное зеркальце, вышла из кухни. По крутой лестнице поднялась на второй этаж, подошла к кабинету с бумажной табличкой «A. PERMINOFF» и, еще раз оправив передник и уложенную на затылке косу, решительно распахнула дверь. Генерал Перминов — высокий, худой, остролицый — сидел в глубине большой прокуренной комнаты с открытыми окнами. Перед ним, за длинным, буквой «Т», столом, сидели прилетевшие вчера американские генералы Андерсон и Уэлш, сопровождающие их офицеры, а также полковник Альфред Кесслер и майор Стивен МакГроу, возлюбленный Марии. Сбоку, стоя на подоконнике, их снимал своей кинокамерой молодой московский кинооператор в гимнастерке с боевыми орденами, а еще один в новенькой кожаной американской куртке снимал это русско-американское совещание с движения — медленно, с камерой в руках, шел вдоль стола. У стены, под картой Европы, сидели с блокнотами на коленях корреспонденты «Красной Звезды», «Известий» и «Комсомольской правды». Вчера, когда прилетела вся эта орава, Мария кормила их ужином, а сегодня в восемь утра — завтраком. Теперь все они повернулись к ней, но Мария, не обращая внимания на их изумленные взгляды, сказала Перминову:

— Александр Романович, ю вонт тий ор кофий?

Все заулыбались, а шире всех Стивен МакГроу — это он научил ее английским манерам. И только Перминов без улыбки вскинул на нее свои острые глаза, поскольку утром, после завтрака, Мария, отпрашиваясь с работы, сказала ему, куда ее вызвали. В открыто-демонстративной наглости, с которой теперь она явилась в его кабинет, он получил исчерпывающую информацию о том, что с ней там произошло…

— Принеси нам и то, и другое, — медленно произнес он, глядя ей прямо в глаза.

Как говорил Михаил Булгаков, «За мной, читатель!». Но Михаил Афанасьевич звал читателей в фабулу своего художественно-фантастического романа, а я приглашаю вас в исторические документы и свидетельства и хочу процитировать письмо, которое получил от фронтового кинооператора капитана Семена Школьникова. Однако сначала расскажу про случай, который произошел со мной несколько лет назад и который я уже никогда не забуду. Был у меня тогда молодой приятель, сын крупного московского начальника, да и сам уже весьма высокий чиновник. Пересекались мы с ним не часто, а так, раз в полгода. И каждый раз он говорил: «Я люблю ваши книги! Как раз вчера в третий раз перечитывал такую-то…» И не только называл книгу, а наизусть шпарил целые абзацы. Конечно, это было лестно, не скрою. Но однажды он сказал: «Здорово вы про свое детство сочиняете, мне нравится!» Я насторожился: «Где это я про свое детство сочиняю?» — «Ну, вот же, вы пишете про сталинские времена — голодную эвакуацию, ночные очереди за хлебом. Вы же все это выдумали!» Я захлопал глазами и протянул ему открытую левую ладонь: «Паша, вот на этой ладони мне химическим карандашом писали номер в ночной очереди за хлебом по карточкам! Зимой, в Полтаве, при двадцатиградусном морозе мы с папой стояли в этих очередях посменно — он два часа, и я. А потом я бежал в школу». — «Да ладно! — отмахнулся Павел. — Не было этого, при Сталине все жили прекрасно!»

И поскольку я боюсь, как бы новые Паши не отнеслись к моему роману как к полной выдумке, вот реальное письмо Семена Школьникова, одного из героев этого романа:

«Новость о командировке в Полтаву мне сообщил Костя Писанко:

— Сеня, вы с Борисом оба летите к «летунам», будете работать с американцами.

Костя Писанко до прихода на студию был летчиком. Став оператором, он, казалось, не мог снять ни одного сюжета без того, чтобы не отыскать верхнюю точку: чем выше, тем лучше. Помню, еще до войны он с громоздким стационарным аппаратом «Дэрби» взобрался на высоченную заводскую трубу, чтобы снять один-единственный план завода. Одно время я был у него ассистентом. А теперь мы случайно встретились на Арбате, и я удивленно переспросил:

— С кем, с кем? С американцами? Неужели Второй фронт? — Я бродил по Москве уже несколько часов, радио не слышал.

— Нет. Пойдем на студию, там все узнаешь.

Оказалось, мне с Борисом предстояло лететь под Полтаву. Американцам там оборудовали аэродром для челночных полетов «летающих крепостей». Вылетают из Италии, бомбят объекты в Румынии, Венгрии, Германии. Садятся у нас. Заправляются, берут новый боезапас и… Одним словом, «челнок». Американцы, любители придумывать устрашающие названия, закодировали эту акцию словом “Фрэнтик” (неистовый, бешеный).

Я обрадовался новому повороту судьбы. Ноги мои еще болели, но ведь летать — не ходить. Чертовски надоело болтаться без дела. И очень уж соскучился по тяжести камеры в руках, по прохладе визира, по специфическому запаху пленки и даже по монтажным листам (делая записи, мы старались хоть как-то срежиссировать будущий сюжет, поскольку отснятого материала почти никогда не видели).

Да, огромное это счастье — любить свою профессию. Для меня дороже ее, кажется, ничего не существует. Без кинокамеры я не мыслю своей жизни. На войне же кинокамера придавала мне силы и смелости. С нею я спокойно шел на любое задание…

Ну, что ж, к американцам так к американцам. Вылетели мы с подмосковного аэродрома на рассвете, незадолго до полудня приземлились на полевом аэродроме на окраине Полтавы. Представились генералу Перминову — начальнику аэродрома, предъявили удостоверения на право съемки. Он сказал, что все происходящее на летном поле мы можем снимать свободно, воздушные же съемки должны будем согласовывать с американской стороной.