Денис Драгунский - Дело принципа

Но вот мы, кажется, приехали. IV/15 – это был довольно большой и высокий (я даже запрокинула голову, чтоб его хорошенько рассмотреть) пятиэтажный дом, построенный скорее всего недавно. В том духе тоскливо-изящного модерна, от которого сейчас все просто с ума сошли. Непременные увядшие ирисы, плакучие лилии, большие трагические маски женщин с полузакрытыми глазами и длинными, струящимися с четвертого этажа до второго белыми волосами на фоне свето-зеленых стен. Дом в виде фарфоровой сахарницы фирмы «Веджвуд», или что они там имели в виду. Вот в таком доме жила графиня фон Мерзебург, моя мама. Я на всякий случай попросила извозчика обождать, спрыгнула и подошла к подъезду. Там была табличка: большая рамка из черного металла, в ней прорези, против каждой прорези круглый шарик. В прорезях были какие-то фамилии. У меня кружилась голова, билось сердце. Я не могла разглядеть. Тем более что глаза не сразу привыкли к тени – табличка была под сильно выдающимся вперед металлическим козырьком, а мы последние десять минут ехали по солнцу. Вот, наконец, фон Мерзебург. Мне не понравилось, что она была последняя в ряду. У меня рот пересох. Я облизала губы и нажала на этот шарик. Очевидно, мамина служанка должна была спуститься и отворить подъезд. Странное дело, но я почему-то не стала сама открывать дверь. Мне казалось, что это неправильно, что есть порядок: нельзя без спроса переступать чужой порог, даже если это порог многоквартирного дома. Я подумала: сколько времени нужно, чтобы услышать звонок, а потом спуститься вниз? Минута, две, три? Интересно, в каком этаже она живет? Я огляделась. Окна бельэтажа были плотно закрыты атласными занавесками. Так называемыми французскими, собранными в полукруглую чешую. Я отступила на шаг. Почему-то мне показалось, что мама сейчас смотрит на меня сверху. Но солнце, которое как раз вылезло из-за горы Штефанбург, из-за той скалы, где стоял самый первый монастырь, помните? – солнце от радости, что вышло наружу, изо всех сил поливало желто-красным черные зеркальные стекла. Радуги стояли в воздухе, а может быть, не воздухе, а в моих глазах, потому что я, кажется, заплакала. Я вдруг представила себя сироткой из народной сказки. Куда-то исчез извозчик. Растаяли мои ботиночки с шелковыми бантиками по бокам. Истлела и исчезла накидка, и парижская сумочка в руках – папин подарок – тоже пропала, превратившись в холщовый мешочек. Я стояла босиком на грязной колкой мостовой и плакала, и умоляла маму спуститься ко мне со своих графских высот.

Фу!

Я посмотрела на часы. Я уже восемь минут стояла – и никакого впечатления. Тогда я подошла к двери и взялась за ручку. Дверь слегка поддалась. Я потянула ее на себя. Там был фиолетовый полумрак. Я успела разглядеть две лестницы, ведущие налево и направо. Ха-ха! В точности, как в доме на улице Гайдна, где я сняла тайком от папы маленькую квартирку. А фиолетовый цвет был оттого, что прямо над парадной дверью был сделан витраж – опять лилии и гиацинты и склоненные рыжие кудри тоскующих красавиц – большой витраж, сияющий, как розетка в католическом храме. В нашем соборе Святого Иоанна Евангелиста. То есть я уже вошла в прихожую и вертела головой, и значит, даже посмотрела назад. Сбоку открылась дверца и вышел швейцар – не старый еще мужчина, в синем костюме с золотыми пуговицами.

– Мадмуазель? – обратился он ко мне.

– Мне нужна графиня фон Мерзебург. В каком она этаже?

– Благоволите присесть, – сказал он и указал на деревянный диван, стоящий между двух кадок с фикусами. – Как доложить? – и вытащил из кармана своего синего пиджака большой замусоленный блокнот.

Я хотела было сказать, что меня зовут Адальберта-Станислава и так далее, но вдруг мне стало смешно. Он же видит, что перед ним барышня из весьма богатой и скорее всего аристократической семьи. «Это же видно по всему! – горделиво про себя повторяла я, глядя в вопросительное лицо швейцара. – Платье, накидка, чулки, новехонькие ботинки, дорогая сумка, прекрасная прическа, ухоженные ручки и при этом ни одного пошлого мещанского колечка».

– Как доложить? – повторил швейцар, нетерпеливо постукивая карандашом по своему блокноту.

– Нарисуйте меня, – строго сказала я, – и покажите графине. А не умеете рисовать – опишите словами. Пришла, дескать, эдакая оборванка. Ботинки каши просят, чулки с дырками, под ногтями грязь, папиросу курит и луком воняет. Ну, сколько мне еще ждать?

Швейцар вздохнул, попереминался с ноги на ногу, но потом, очевидно, решил не вступать со мной в препирательства.

– Извольте подождать, – сказал он и добавил: – Ваше превосходительство, сиятельство или светлость?

– Высокопреосвященство, – грубо сказала я. – Я жду.

Швейцар двинулся по левой лестнице. Я вспомнила, что снятая мной квартирка на улице Гайдна тоже была на левой лестнице. Мне от этого стало чуточку спокойнее, потому что, хотя я и вела себя так дерзко, самоуверенно и отчасти даже нагло, я не была на самом деле так уж уверена в себе. Кто мне поможет в случае чего? Папа далеко. Если бы я ехала на нашей коляске и на козлах сидел бы наш дворник Игнатий, который, как хвастался папа, мог каминную кочергу узлом завязать (я сама не видела, но папе верила, потому что Игнатий был ну настоящий медведь), – вот тогда, если бы на козлах меня ждал Игнатий, другое дело. А сейчас что? У меня всего-то и было, что сотня крон мелкими бумажками и дамский револьвер велодог в сумочке. А кругом было столько полиции и тайных агентов и военных наблюдателей – все говорили, что страна на пороге войны. Хотя еще непонятно с кем, но все равно. Так что я со своим револьвером могла влипнуть в историю. Это не как два назад, когда я, в случае чего, вытаскивала его из сумочки и громко кричала «Прочь, злодей!». Я вспомнила историю про господина Неизвестно Кто – или человека, страшно на него похожего, который ко мне привязался три или четыре года назад. Помните, я об этом рассказывала? Ах, да, тогда у меня не было револьвера, я грозила ему разрезальным ножом… Смешно! Но сейчас, честное слово, мне стало страшновато. Впрочем, нет, не страшновато – страх есть недостойное чувство. Пожалуй, самое недостойное для аристократа. Мне стало как-то настороженно.

Мои размышления прервал швейцар. Он остановился передо мной, поклонился и с удовольствием сказал: «Ваше пресветлое благородие, графиня фон Мерзебург сегодня не принимает». – «Благодарю», – сказала я, открыла сумочку, желая вытащить оттуда монетку в пятьдесят крейцеров и эдак барственно подать ему, двумя пальцами в подставленную ладонь. Благодарю, мол, что сбегал, милейший, что передо мной открыл дверь, и тут же увидев перламутровую рукоятку револьвера, я подумала, как славно было бы прикончить его и пойти самой искать маму по левой лестнице по всем этажам. Тук, тук, тук! Графиня фон Мерзебург! Отворись, отомкнись! Твоя дочь пришла! Пулю в сердце принесла! Или наставить пистолет на него и сказать: «Веди меня к ней!». Но и то, и другое, и третье страшно глупо – поняла я в ту же секунду. А особенно глупо давать пятьдесят крейцеров неизвестно за что. «Ведь я же их не штампую, в конце концов!» – вспомнила я слышанную как-то на рынке фразу, мы туда зашли с госпожой Антонеску, она рассказывала мне про мясную торговлю и показывала огромные ободранные туши на крюках. А какой-то мещанин объяснял своей жене, почему он не может купить филей именно этого сорта. Потому что дороговато. «Не штампую же я деньги, в конце концов!». Вот и я тоже. Мещане иногда бывают удивительно остры.