Денис Драгунский - Дело принципа

– Благодарю, – сказала я, встала и двинулась к двери.

Швейцар не пошевелился, чтобы открыть дверь передо мною. Ну и не надо! Мещане бывают не только удивительно остры, но и удивительно грубы и мелко мстительны.

Я вышла на улицу. Вернее, на просторную, украшенную газонами и клумбами площадку перед домом. Солнце уже поднялось в небо. Тени стали короткие, и за стеклами на втором и третьем этаже стали виднеться кисейные занавески и даже что-то вроде ваз, цветов и статуэток. Я подошла к извозчику, совсем уже собираясь взобраться в коляску и вернуться домой, как вдруг сказала: «Сколько я вам должна?» – «Восемьдесят крейцеров, барышня», – сказал он. Я дала ему крону и сказала: «Езжайте!».

Напротив дома IV/15 был небольшой скверик. Журчащий фонтан, четыре липы, маленькие, подстриженные шариками, и две скамейки. Я села на одну из них и, кажется, задремала. Кажется, даже прилегла, положив голову на сумочку.

Мне приснилась опера «Кармен», но какая-то другая, не та, что мы слушали с папой совсем недавно. Мне приснилось, что дон Хозе, отсидев тюремный срок за убийство Кармен, возвращается в родной город.

На площади он встречает свою бывшую невесту Микаэлу. Она красива и пышно одета. Ее сопровождают Фраскита и Мерседес; они заискивают перед ней. Хозе полон раскаяния. Он просит у нее прощения за горе, которое ей причинил, связавшись с Кармен и разорвав помолвку. Микаэла насмешливо отвечает, что даже благодарна ему. После его ареста она вышла замуж за капитана Цунигу и прибрала к рукам сигарную фабрику и всю табачную торговлю в городе. Она дает Хозе несколько золотых и просит больше ее не беспокоить.

В гостиничном ресторане Хозе встречает бывшего капитана Цунигу. Сначала они поют дуэтом о прошлой солдатской дружбе. Потом соло Цуниги – тот рассказывает, что оказался под каблуком у Микаэлы, оборотистой и злой бабы. Ругает ее. Хозе вступается за свою бывшую невесту и вызывает Цунигу на дуэль. Цунига отвечает, что нужны секунданты. Забежавшая в ресторан Фраскита зовет Данкайро и Ремендадо. Бывшие контрабандисты, они стали полицейскими. Они хором убеждают Хозе, что это глупо – вызывать на дуэль мужа бывшей невесты. Он соглашается. Ресторан пустеет. Задержавшийся у стойки Данкайро говорит, что в городе жить скучно, и даже веселая Кармен уже не та.

– Кармен? – изумлен Хозе. – Ведь я ее убил!

– Ей сделали хирургическую операцию, – отвечает Данкайро. – Она выжила. Но теперь уже не работает на папиросной фабрике и не танцует по вечерам на площади. Она торгует в табачном киоске.

Наутро Хозе идет за папиросами. Он издалека видит Кармен, как она отпирает киоск. Боже, как она изменилась! Располневшая, седая, печальная. Кармен оборачивается и узнаёт его. Старая любовь пронзает ее сердце. Она обнимает Хозе, умоляет простить ее, говорит, что прощает ему тот удар кинжалом. В душе у Хозе просыпаются воспоминания. Кармен предлагает ему жить у нее в доме, и он готов пойти с нею.

Тут на площади появляется Микаэла в сопровождении Эскамильо. Бывший тореадор раскаялся в своем кровавом ремесле и стал председателем городского общества защиты животных от жестокого обращения. Он просит у богачки Микаэлы денег. Чтоб она сделала благотворительный взнос на бедных собачек и овечек. Он флиртует с ней, целует ей руки, она воркует ему в ответ: очаровательный дуэт.

Хозе смотрит то на Кармен, то на Микаэлу. Микаэла кажется ему гораздо красивей. Он возмущен, что Эскамильо опять отнимает у него любимую женщину, правда – теперь уже другую. Он вынимает нож и делает шаг к Эскамильо, но Кармен выбивает нож у Хозе из рук.

– Ты мой! – говорит она и обращается к Микаэле: – Сеньора, позвольте мне начать торговлю на час позже, я провожу моего жениха к себе в дом, он приехал издалека, сеньора.

– Хорошо, – говорит Микаэла. – Но ты за это поработаешь до восьми вечера. Любовь любовью, а порядок есть порядок.

– Да, сеньора, – кланяется Кармен и берет Хозе за руку.

– Нет! – восклицает Хозе. – Прочь, цыганка! Я люблю её! – и бросается на колени перед Микаэлой.

Кармен хватает с земли нож, вонзает его в шею Хозе. Он падает наземь.

– Полиция! – поют Микаэла и Эскамильо красивым дуэтом. – О, где же полиция!

Вбегают Ремендадо и Данкайро в полицейских мундирах.

– О, что же будет со мною? – рыдает Кармен, у нее роскошное меццо.

Микаэла заботливо и нежно обнимает ее и говорит – то есть поет сопрано – обращаясь одновременно к ней и к полицейским:

– Он первый на тебя напал, он первый на нее напал, а ты всего лишь защищалась, она всего лишь защищалась, всего лишь, всего лишь, всего лишь защищалась!

Все захлопали, закричали «Браво! Браво!», и я проснулась.

Я не знаю, сколько времени прошло. Потом я посмотрела на часы и увидела, что всего час с четвертью. Но тогда я подумала, что уже, наверное, настал вечер. Кто-то встал передо мной. Я почувствовала, что человек стоит рядом и пристально на меня смотрит. Я сквозь сон решила, что это, наверное, полицейский заинтересовался – что за непорядок! В таком аристократичнейшем, можно сказать, закрытом от чужих районе вдруг посреди улицы на скамейке дрыхнет девушка шестнадцати лет. Как пьяная проститутка поздним вечером в венском парке. Я такого никогда не видела. Я и в Вене-то не была ни разу. Я это все в книжках читала. В романах Артура Шницлера. Или кого-то вроде того. Мне было плевать на полицейского, поэтому я еще крепче закрыла глаза. Мне стал сниться венский парк, в котором я никогда не была, и колесо обозрения, и пиво, и почему-то поэт Гуго фон Гофмансталь, в салоне которого мой папа познакомился с мамой.

Вспомнив во сне про маму, я вздрогнула и открыла глаза.

Мама стояла передо мной.

Я смотрела на нее, не зная, что сказать. Она, наверно, тоже не знала, и поэтому сказала самое странное из всего, что могла:

– А я думала, ты уедешь сразу. Ну, или посидишь полчаса, а потом всё равно уедешь.

– Здесь нет извозчика, – ответила я. – Как бы я уехала через полчаса?

– Пошла бы к швейцару. У него есть телефонный аппарат. Он бы вызвал.

– Извини меня, деревенщину, – сказала я. – Телефонный аппарат, слыханное ли дело!

– У вас что, нет телефонного аппарата? – спросила мама. – Здесь, я имею в виду. В городе?

– А зачем? – спросила я. – С кем разговаривать, да и о чем?

– Ну, вставай, – сказала мама. – Ты все такая же.

– Такая же, как что, как кто, как когда? – спросила я, потому что увидела в этой маминой фразе пустую светскую формальность.

Ведь она же в последний раз видела меня, страшное дело, одиннадцать лет назад! Мне было пять. Такая же, как в пять лет?

– Как всегда, – сказала мама.

Взяла меня за обе руки и потянула к себе. Я встала со скамейки. Я увидела, что мама уже не такая большая, какой была, когда мне было пять лет, когда я смотрела на нее, задрав голову. Пока я сидела на скамейке, а она стояла передо мной, мне тоже так не секунду показалось, что я еще маленькая, а она большая-пребольшая. Но вот я встала и увидела, что мама почти одного роста со мной. Если и выше, то совсем на чуть-чуть. Может быть, на два пальца.