Денис Драгунский - Дело принципа

Мои мысли с трудом поспевали за его длинными фразами. Тем более что он, стараясь говорить понятно и объяснять каждую свою мысль, употреблял слишком много придаточных предложений, и поэтому его речь превращалась в нагромождение причастных оборотов, в бесконечные цепочки «который» и «вследствие того, что». Поэтому я решилась его перебить.

– Ну а при чем тут моя мама? – сказала я.

– У меня есть сильное подозрение, – сказал Фишер, – что некий молодой человек, которого она прячет у себя, причем прячет весьма хитрым способом, объявив его итальянским князем и даже оформив усыновление, что этот молодой человек… Вы его видели? – вдруг резко спросил он меня.

– Да, – сказала я.

– Этот «итальянский князь» – вот он! – Фишер ткнул пальцем в фотографию чернобрового арестанта. – Вглядитесь в него повнимательней. Он? Нет, вы скажите – он?

Я, как и было велено, вгляделась повнимательней. Похоже, что действительно он. Но странное дело – там, в маминой квартире, он был очень мягок и даже, как мне сейчас вспоминается, застенчив, робок и скромен. А здесь он дерзко смотрел в объектив фотокамеры, изо всех сил демонстрируя храбрость и чувство собственного достоинства.

– Ну так как?

– Ну, если напрячь воображение, то, возможно, что да. Однако, господин Фишер, отчего бы вам самому не убедиться. Почему вам самому, уж я не знаю, под видом кого, не проникнуть в эту квартиру и не взглянуть на молодого князя.

– Вы думаете, у них нет моего фотоснимка? – сказал Фишер. – Переступить порог этой квартиры для меня равно самоубийству. Меня потом будут выносить оттуда в саквояже, частями, в течение трех дней, и потихонечку выбрасывать в реку.

Я представила себе, как моя мама вместе с юным князем Габриелем режет Отто Фишера на куски. На большом кухонном столе. В середине стола проделана дырка для стекания крови. Под ней на полу стоит небольшое ведро.

– Вы так в этом уверены? – спросила я.

– Я не имею права рисковать, – сказал он.

Я возразила:

– Тайные агенты всегда рискуют!

– Но я, – сказал Фишер, – не могу, не имею права, потому что никто, кроме меня, не может спасти империю!

Он это очень патетически сказал. Этак негромко воскликнул.

Новое дело. Он явно сумасшедший. У него мания величия.

– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший и что у меня мания величия? – спросил Фишер. – Был бы счастлив согласиться. Но вот этот молодой человек, этот итальянский, так сказать, князь, а на самом деле боснийский террорист, послан сюда с заданием совершить громкое политическое убийство. Убийство, которое смешает все карты на европейском, так сказать, ломберном столе. Его необходимо остановить. Я не уверен, знают ли эти люди, что я за ними слежу. Но думаю, что да. Хотя вообще они ведут себя довольно нагло. Им кажется, что их кто-то защищает. Боюсь, что это не фантазии. Боюсь, что где-то кто-то в высших кругах покровительствует им. Ложь и предательство везде. Опираться можно только на одиночек. На патриотов. На людей храбрых и самоотверженных. Этого человека надо остановить.

– Но послушайте, господин Фишер, – сказала я. – Один мой знакомый, не буду называть его имени, – сказала я, имея в виду своего папу, – объяснил мне, что филер в Штефанбурге стоит сущие гроши. Пять крон в сутки, что-то около того. Неужели наемный убийца стоит намного дороже? Если у вас нет денег – я могу одолжить.

– Прекрасная мысль, – кивнул Фишер. – Она пришла мне в голову сразу же. Остановить, дорогая Адальберта, на нашем жаргоне означает именно то, что вы сказали. Подослать наемного убийцу. Прикончить тем или иным надежным способом.

– Хорошо, – сказала я. – Допустим, вы прикончите князя Габриэля. А вы уверены, что он один? Я читала книжки про русский террор. Там их десятки и даже сотни. На место одного убитого вставали двое. На место двоих – четверо. Просто какая-то гидра. Если б не решительные меры русского министра Столыпина, вы знаете, о ком я? – Фишер кивнул, – они бы вообще потопили Россию в крови и свергли бы императора.

– Правда, Столыпина тоже убили, – грустно сказал Фишер. – Но это, впрочем, неважно. Он сделал свое дело – задавил террор. Ну, или так – придавил до времени, но и на том спасибо. Но тут немножко другие обстоятельства. У этих сербских террористов сеть вроде широкая, а боевиков – раз-два и обчелся. То есть людей, которые готовы реально пойти на смерть. Потому что, если этот Габриэль убьёт императора или наследника, ясное дело, что с ним произойдет. Если это будет публично – его растерзает толпа. А это может быть только публично. Кто пустит его в Шёнбрунн? Как он проникнет в спальню императора? Смешно. Это может быть только публично. Метнуть бомбу или выстрелить из мощного револьвера в толпе во время какой-нибудь парадной церемонии. Но его тут же растерзает толпа, я же говорю. А если полиция его отобьет у толпы, то его повесят по приговору военного суда… Покричать в кабаке, почитать стихи в прокуренной квартире, поорать что-нибудь против империи – это ради бога. Это сколько угодно. Таких храбрецов на каждом углу по десять человек. А пойти на смерть – вот тут запятая. В общем, насколько я знаю, князь Габриэль на сегодняшний день единственный боеспособный боевик , уж простите мне эту стилистическую ошибку.

– Эта стилистическая ошибка называется плеоназм , – сказала я.

– Возможно, конечно, я ошибаюсь, – сказал Фишер. – Возможно, это на самом деле гидра, законспирированная настолько сильно, что даже я, раскусивший полковника Редля за несколько лет до его провала, что даже я не смог ее раскрыть. Но это неважно. Молодого князя необходимо остановить. Вы поняли?

– Поняла, – сказала я. – Но мне ужасно интересно вот что. Какое ко всему этому имеет отношение моя мама? Господин Фишер, давайте откровенно. Мама есть мама, и я ее, конечно, люблю. Но в моей любви к ней, дорогой господин Фишер, гораздо больше ума, чем сердца. Больше рассудка, чем чувства. Я знаю, что она моя мама, и что я, благодаря ее усилиям и мудрому милосердию кайзера, ношу ее славную фамилию, и что мой сын, если он у меня случится, станет законным потомком Хатебурги фон Мерзебург, то есть отчасти и Генриха Птицелова.

– При чем тут? – помотал головой Фишер.

– А вот именно что при том при всем, – сказала я. – Что я люблю свою маму за это, а не просто, как дочь любит мать. Это, угодно ли вам понять, некоторым образом моя трагедия, моя личная душевная драма. Не буду вас расспрашивать о вашей матери, но мне почему-то верится, что вы ее любите просто так. Она жива?

– Умерла, – сказал Фишер.

– Мне почему-то верится, что, когда она умерла, вы просто заплакали и сказали: «Бедная мама, на кого ж ты меня оставила? Как же я теперь без тебя?» Просто, понимаете – голос сердца. А у меня иначе вышло. Мама уехала от нас, когда мне было пять лет, кажется, или шесть. Видите, я уже и не помню. Так что я ее люблю, конечно, но со всеми «но». Так что рассказывайте честно. Она заговорщица? Революционерка? Террористка? Она хочет закрыть карнавал? Ну, что вы молчите?