Антония Байетт - Детская книга

У Тома было очень мало убеждений, и те простые. Одно из них заключалось в том, что нельзя привязываться к вещам. Другие твари ведь к ним не привязываются. Том привык носить одну и ту же одежду, пока она не снашивалась окончательно, – хотя Виолетта время от времени отбирала у него одежду силой, стирала и возвращала ему. Том понял, что эти вещи, разрубленные на куски, – не вещи, а часть его самого. Бывшая часть.

Поделиться было не с кем. Том подумал, не съездить ли в Лондон, чтобы рассказать Дороти, но потом подумал: а что толку? Он не знал, приходила ли она к древесному дому хоть раз после рассказа о лисе; Том жалел, что рассказал тогда, – словно предал не то лису, не то себя.

Он очень долго стоял не двигаясь, словно у могилы, переводя взгляд со светлых досок на бурый папоротник, с папоротника на замшелые ветви.

На солнце набежала тень, и похолодало. Том повернулся и побрел в лес.

В феврале 1907 года Гедде Уэллвуд стукнуло семнадцать. Она закончила Бедейлз с приличными, но не блестящими оценками и снова оказалась дома, в «Жабьей просеке». Она не знала, куда себя деть, а Хамфри и Олив были слишком заняты и ничем ей не помогали. Хамфри с головой – и с наслаждением – ушел в интриги Фабианского общества, приведенного к кризису амбициозными стремлениями Уэллса. Кроме того, Хамфри влюбился в телефон – один аппарат только что поставили в штаб-квартире фабианцев, и Хамфри серьезно подумывал об установке частной линии в «Жабьей просеке». Женщины составляли уже четверть фабианцев, и Хамфри посоветовал Гедде ходить на встречи «детской», члены которой были настроены радикальней и анархичней родительской группы. Олив в это время писала с небывалой силой, сотрудничая со Штейнингом и Штернами. Она неопределенно предположила, что Гедда подаст документы в Ньюнэм или в Лондонскую школу экономики. Гедда нахмурилась и сказала, что имеет право сперва подумать. Виолетта заявила, что, пока Гедда думает, она может делать что-нибудь полезное по хозяйству, как Филлис. Гедда надела пальто и шляпу и сказала, что едет в Лондон повидаться с друзьями.

Этими друзьями были работницы, которые боролись за предоставление женщинам права голоса. Гедда обнаружила Социально-политический союз женщин и стала ходить в его новую штаб-квартиру, в Клементс-Инн, в районе Стрэнда, помогать – писать письма, делать плакаты, собирать пожертвования. Олив хоть и была фабианкой, но, как и многие ее преуспевающие современницы, не интересовалась суфражизмом. Хотя и не делала таких глупостей, как Беатриса Уэбб, поддержавшая петиции против права голоса для женщин, составляемые миссис Хамфри Уорд и другими дамами. Дороти, Гризельда и Флоренция хотели, чтобы женщины имели право учиться или работать, если захотят. Но девушки не считали, что право голоса мгновенно откроет им двери к интеллектуальной и финансовой свободе. Гедду назвали в честь ибсеновской героини, чья необузданная жизнь была принесена в жертву отсутствию смысла. Гедда была способна на негодование и, как впоследствии узнала она сама и окружающие, на ярость. Женщины-агитаторы знали, кто они, и знали, что важно в человеческой жизни. Для Гедды это решило дело.

В 1906 году, когда стало известно, что в королевской речи не будет ничего о правах женщин, Социально-политический союз женщин организовал походы на парламент. Сотня женщин ворвалась в здание палаты общин и стала силой – ударами зонтиков и ботинок – прорываться на заседание. Полиция отбила атаку, не церемонясь, и утащила растрепанных демонстранток, усыпав мостовую шляпными булавками, шпильками и чепцами. Десять женщин были арестованы и отказались платить штраф. Их посадили в тюрьму. Когда они вышли, другие женщины устроили праздник в их честь. Гедда была счастлива. Наконец-то что-то важное , борьба, правое дело, возможность стать стремительной стрелой, нацеленной в одну точку.

Сперва она только помогала в штаб-квартире. Девятого февраля 1907 года мирный Национальный союз организаций женского суфражизма устроил массовое шествие от парламента женщин к зданию английского парламента. Собралась толпа женщин из сорока суфражистских обществ, многие приехали с севера и из срединных графств. Среди них было много светских дам в ландо и автомобилях. Они были одеты в черное и несли плакаты.

Погода была ужасная. Пронзительный холодный ветер закручивал потоки воды и хлестал в лицо. Юбки женщин, богатых и бедных, промокли и тащились по земле. Щеки и носы, исхлестанные дождем со снегом, горели. Грязь парковой земли, сточных канав, навозная каша на дорогах словно засасывали идущих. Но они продолжали идти – тысячами. Против них бросили конную полицию. Полицейские теснили женщин на пешеходных дорожках, толкали и швыряли под копыта и колеса. Женщины шли.

Гедда чувствовала себя как в походе, когда погода портится. Сперва опускаешь голову и пытаешься сохранить отдельные сухие местечки внутри отсыревшей одежды. Потом, когда одежда из сырой становится мокрой, а пальцы рук и ног коченеют, поднимаешь голову и глотаешь непогоду, пробуя на вкус резкость ветра и воды. Это был «грязевой поход». Гедда была молода, сильна и бесстрашна. Ее толкнул полицейский. Она лягнула его острым каблуком ботинка. Он поскользнулся в грязи. На Гедде была кровь.

Гедда научилась выступать перед толпой. Она была на митинге в Саттоне, где кто-то выпустил в толпу мешок живых крыс. В женщин швыряли всякой гадостью, тухлыми яйцами, выдували на ораторов кайенский перец из кузнечных мехов. Противники были неумолимы, изобретательны, сильнее многих женщин. Они умели выбивать стулья из-под ораторов. На собраниях мужчина мог схватить порядочную женщину за грудь, дыша пивным перегаром прямо в лицо, делая вид, что она сама напросилась.

Гедда боялась. Этот страх ее отчасти возбуждал. Он подтверждал, что она жива, что у жизни есть смысл, а раньше Гедда в этом сомневалась. Но страх был осязаем и усиливался по мере того, как Гедда начала понимать и видеть своими глазами, насколько реальна опасность: ее могли ранить, или еще того хуже. Она сама зашивала порванные платья: не хотела, чтобы Виолетта задавала лишние вопросы. Она не говорила родным, куда ходит. Они думали, что она клеит марки на конверты или собирает пожертвования.

Разговоры все кипели. Частые демонстрации и другие выступления вращались вокруг условий жизни женщин и бедняков. В 1907 году в Кембридже студент Тринити-колледжа Бен Килинг, идеалист, воскресил кембриджское отделение юных фабианцев. Примечательно, что оно стало первым обществом при университете, куда допускали и мужчин и женщин. Килинг, социалист, пригласил выступить Кейра Харди – профсоюзного деятеля, феминиста. Килинг ловко отвлек воющую толпу университетских громил – игроков в регби, подсунув им двух поддельных Харди, в окладистых бородах и красных галстуках. В комнате у Килинга висел плакат, на котором пролетарии всех стран наступали, сжав кулаки. Подпись гласила: «Вперед, заре навстречу!» Казначеем общества стала женщина из Ньюнэм-колледжа Кей Кокс; студентки и преподавательницы Ньюнэма не только приходили на собрания послушать, но и сами красноречиво выступали. Амбер Ривз, дочь Уильяма Пембера Ривза, вскоре ставшего директором Лондонской школы экономики, произнесла грозную речь, провозгласив относительность морали и выразив солидарность с российскими бомбистами и экспроприаторами – грабителями банков. Она была уверена в себе, красива и очень умна.