Антония Байетт - Детская книга

Она не могла произнести «ребенка». Проспер крутил в голове невообразимые факты. Как теперь будет его дочь жить под одной крышей с его молодой женой и новорожденным ребенком? Он не хотел, чтобы Флоренция отдала ребенка, – это ведь его, Проспера, плоть и кровь, они не заслуживают того, чтобы их извергли во тьму. Он не знал, что делать. Лицо стало другой маской – растерянного старика.

Гризельда сказала:

– Может быть, Флоренции стоит уехать за границу – скажем, в Италию – под видом молодой вдовы, в какой-нибудь санаторий… и там дождаться родов… а потом уже решать, что делать? Сейчас слишком трудно решать. Но по-моему, ясно, что ей нужно уехать. Люди все время уезжают в санатории – Фрэнсис Дарвин пробыла там два года, когда у нее был нервный срыв после смерти матери. Мой брат вечно ездит в Аскону, там целая колония художников и философов, они верят в свободную любовь и не будут задавать вопросов. Там есть новая клиника. Это очень красивое место. Горы, Лаго-Маджоре, итальянские фермы. Там Флоренции будет спокойно.

Проспер и Флоренция сидели молча, неподвижно, словно очень устали. Флоренция произнесла:

– Прости меня, пожалуйста. У меня нет слов, чтобы сказать, как я сожалею…

Именно этот момент выбрала Имогена, чтобы постучать в дверь и войти. Стан под свободным платьем уже заметно раздался. Она увидела убитые лица, и ее улыбка погасла.

– Простите. Я уйду.

– Нет, – сказала Флоренция. – Не уходи. Ты все равно узнаешь, так что можешь и остаться. У меня будет ребенок. Мы обсуждаем мой отъезд из Англии.

Имогена побелела. Она прижала руку к животу, словно защищая его, открыла рот, закрыла и зарыдала – совершенно беззвучно: огромные тяжелые слезы катились по лицу и падали на воротник.

– Дорогая. – Проспер вскочил.

– Это я во всем виновата, – произнесла Имогена – не театрально, а спокойно, словно изрекая неопровержимую истину.

– Нет, – сказала Флоренция. – Это я сделала глупость, и я должна быть наказана. Я, а не ты. И еще… я должна сказать… в последнее время я с тобой обходилась не очень вежливо. Даже грубо. Я знаю. И я прошу за это прощения. Но ты не можешь нести ответственность за мои действия. За них отвечаю я. Я уеду за границу.

Имогена продолжала рыдать. Флоренция смотрела каменным взглядом.

Гризельда сказала Просперу:

– Я могу спросить своего брата о той клинике. Он говорит, что это место – рай земной.

– Я не могу тут оставаться, – сказала Флоренция. – Никак. Немедленно, я должна уехать немедленно.

Гризельда сказала, что Флоренция может поехать с ней, если майор Кейн согласится. Проспер стоял – все еще за столом – словно олень, загнанный тремя нимфами-охотницами. Наконец он вышел из-за стола, взял носовой платок и вытер мокрое лицо жены. Затем повернулся к дочери:

– Ты позволишь мне… поехать с тобой? Тебе понадобится…

От ее ответа зависело очень многое. Она тихо всхлипнула, но не заплакала – только чуть-чуть расслабила зажатые мышцы.

– Спасибо. Это мне очень поможет.

Проспер сказал Гризельде, что очень благодарен ей за присутствие. Она сказала, что поедет в Кембридж и позаботится о том, чтобы все вещи Флоренции собрали, уложили как следует и отослали обратно в Музей. И о коллекции стекла позаботится. Флоренции она пообещала:

– Я стану приезжать в гости на каникулы. Тебе будет не так одиноко.

– А что мне делать, если Чарльз приедет… и увидит…

– Ну, он тебя не осудит. Он ведь бывший анархист. И мы можем ему сказать, чтобы он молчал, а это он очень хорошо умеет, он всю жизнь этим занимался – скрывал разные вещи…

Отец и дочь путешествовали не торопясь и почти все время молчали. Они пересекли Европу и оказались у южных отрогов Альп, у города Локарно и деревни Аскона. Проспер был растерян и утратил свою всегдашнюю точность и компетентность. Как-то ночью в парижской гостинице Флоренции послышались – а может, и почудились – рыдания за стеной. Майор Кейн навел справки о клинике на горе Истины и выяснил, что клиника новая, с очень суровым режимом, – больные принимают грязевые и солнечные ванны, пьют воду, соблюдают строгую вегетарианскую диету: ни яиц, ни молока, ни соли. Идея солнечных ванн Просперу понравилась – как командир он всегда следил, чтобы его солдаты в любую погоду упражнялись на улице. Но ему казалось, что женщина, ожидающая ребенка, не должна лишать себя молока и питательных говяжьих бульонов. В Локарно Флоренция стала синьорой Коломбино – по девичьей фамилии матери. Они сняли домик на склоне горы, с видом на луг, наняли слугу с пони и повозкой и проинтервьюировали вереницу молодых женщин на должность экономки-компаньонки. Флоренция с отцом согласились, что лучше всех – крепкая, улыбчивая девушка по имени Амалия Фонтана. Проспер посетил новую клинику и нашел доктора, согласного заняться молодой англичанкой, потерявшей мужа, о котором не следовало упоминать. Я попал во второсортный роман, сказал себе Проспер в припадке мрачной веселости и добавил, что второсортные романы родятся из повседневных настоящих трагедий. Дочь отвечала односложно, на все соглашалась и ступала тяжело, хотя беременность еще не была заметна. Проспер пытался ее утешать, но что бы он ни говорил, это звучало упреком.

– Я хотел, чтобы у тебя было все, – сказал он как-то. – Я хотел, чтобы ты пошла в университет и была свободна.

– А вместо этого видишь, что получилось, – ответила Флоренция с мрачной улыбочкой, но тут же бросилась отцу на шею. – Ты обо мне заботился так, что лучше не бывает. Мы все были очень счастливы.

Но и эти слова любви, идущие от самого сердца, горчили: каждый по-своему понимал, что появление Имогены разорвало круг, с силой разметав концы. И вот настало время Просперу уезжать – именно к Имогене и ее неродившемуся ребенку. Проспер сказал:

– Я скоро вернусь. Я буду писать. На каникулы, кажется, Гризельда собиралась приехать. Пиши мне обо всем…

– Я хочу сказать, что это я во всем виновата, а не ты, – сказала Флоренция.

Проспер устало посмотрел на нее:

– Отчасти и ты, конечно. Но я уделял тебе слишком мало внимания.

– Я буду все время читать и составлю план диссертации, – заверила Флоренция, которая привезла с собой несколько ящиков книг по истории.

В первый вечер в Асконе они ужинали поздно, при свечах. Проспер посмотрел через стол на дочь и протянул ей коробочку.

– Я всегда собирался тебе это отдать, – сказал он. – Это обручальное кольцо твоей матери. Тебе ведь нужно будет носить кольцо.

Кольцо было узкое, золотое, тонкой работы, украшенное двумя сцепленными руками. Флоренция примерила его: оно оказалось ей впору.

– Ты на нее очень похожа, – сказал отец. – Здесь, в Италии, ты выглядишь итальянкой.