Антония Байетт - Детская книга

– Что же вам приснилось?

Флоренция перевернула тело вместе с обременяющим его грузом на бок и устремила все внимание на собеседника.

– Мне снилось, что я в мастерской художника, полной света. Меня окружают холсты с совершенными картинами. Но все они очень бледные. Белые по белому, с минимальным количеством теней, в ярком свете. Огромные полотна, чашка с блюдцем и серебряной ложечкой на бесконечном белом крахмальном полотне со складками. Или белые цветы в белой вазе на белом фоне – на подоконнике белого окна с белыми занавесками…

– Как будто вы умерли и попали в рай.

– Вы так думаете? Я решил по-другому. Я проанализировал этот сон сам. И он сказал мне – словно приказал: думай о поверхностях. Заботься о поверхности. Не копай вглубь.

– И вы так и сделали? И у вас получилось?

– Это можно сделать. Вся эта белая краска была поверхностью – видимой пленкой, нанесенной на поверхность. Я вышел наружу и увидел озеро. Я смотрел, как играет свет на поверхности. Что-то сказало мне: если ты хорошо видишь поверхность, ты в правильном отношении с миром, в котором она существует.

– Но у озера есть глубины. У дерева есть внутренность. И у земли.

– Да, мы можем об этом знать. Но я знаю, что должен жить, оставаясь на поверхности. Как те мухи, что гуляют по воде. Как цветок, нарисованный на тарелке.

– Так вы прервали курс анализа?

– Все говорили, что это очень опасно, но я настаивал. Потом с доктором Гроссом вышел скандал, а герр Юнг был слишком занят, и родители послали меня сюда, чтобы я пришел в чувство, – и я думаю, что я с этим справился вполне удовлетворительно.

Он засмеялся, и Флоренция засмеялась вместе с ним.

– Вам бы следовало основать школу живописи, – сказала она. – Или философии.

– Я думаю даже, школу усердного созерцания. Мне хотелось бы стать буддистом. Я рисую, но не умею нарисовать поверхности, которые вижу. Жить на поверхности нелегко, фрау Коломбино.

Флоренция вдруг подумала, что для нее и существа, растущего внутри, ее собственные поверхности вовсе не являются истиной. Она отвернулась и зарыдала. Он сказал:

– Я не хотел вас расстраивать. Напротив.

– Я все время расстраиваюсь. Это ужасно надоедает.

– Вы по натуре не… поверхностный человек. Но в качестве упражнения это полезно. Посмотрите, как ветер играет на поверхности лужайки и как все поверхности травинок поворачиваются на свету…

Это было нелепо, и все же при взгляде на лужайку Флоренцию охватило нечто среднее между облегчением и ощущением чуда. Она смотрела на сок в стеклянном стакане и думала о том, как его поверхность словно висит между стенками овальной красновато-золотой монетой. Флоренция глядела, как играет солнце на волосах и бороде Габриэля Гольдвассера. Она ощущала в нем некую незавершенность, непринадлежность к реальному миру и потому говорила с ним – в нем не было угрозы. Теперь она поняла, насколько продуманна его безобидность.

В другой раз она сказала ему:

– Я бы не смогла жить как вы.

– Думаю, что не смогли бы, да, это так, – спокойно ответил он.

Как-то солнечным днем, несколько недель спустя, он сказал:

– Простите, но мне кажется, что у меня есть поверхностный ответ на поверхностную часть вашей проблемы.

– Моей проблемы?

– Я думаю, что вы – беременная незамужняя женщина, которая не может вернуться с ребенком на родину, чтобы не навлечь позора… на себя и на своего досточтимого алхимического отца.

– Это правда. Если я расскажу вам всю эту дурацкую, безумную историю, вы будете меня презирать. Я почти решила отдать… ребенка… даже не глядя на него. Сразу. Но об этом тяжело думать.

– Этим вы повредите себе. И ребенку. У него нет отца?

Лицо Флоренции, которое в последнее время было серьезным и отчасти пустым, вдруг исказилось от слез и ярости, но она тут же овладела собой.

– Его отец мне противен. Это чувство слабее, чем ненависть, – обычная неприязнь. Вы понимаете? Я сделала очень глупую ошибку. Это ужасно, вся эта история ужасна.

– Но ваш отец вас любит.

– У него молодая жена… моя ровесница. Она ждет ребенка. Они очень счастливы. Или были счастливы, пока я не оступилась. Я разрушила и их счастье, и свое собственное.

– Эти дети родятся и будут жить своей жизнью. Их жизни не разрушены. Но человеческие дети беспомощны. О них надо заботиться, пока они не встанут на ноги. Я говорю банальные вещи. Но такие, о которых вы позабыли.

Флоренция молчала. Габриэль сказал:

– Мне кажется, ваше положение было бы лучше, если бы вы были замужем.

– Я не могу выйти замуж. Мне и с этим теперь надо смириться. Никто не захочет… – Она добавила: – Я была помолвлена. Я отослала кольцо назад.

Молчание Гольдвассера провоцировало на откровенность.

– Я его не любила. Я всегда это знала. Я и его счастье тоже погубила.

– Только если он сам это позволит. Фрау Коломбино, вы вовсе не богиня судьбы, а всего лишь молодая женщина, совершившая одну-две ошибки. Если бы вы были замужем, вы могли бы вернуться с ребенком к себе в музей…

– Я не знаю, хочу ли вернуться…

– Или построить жизнь где-нибудь еще. Я хотел бы предложить себя… предложить вам себя как подходящего австрийского мужа.

– Но вы…

– Я знаю, это очень странно. Я предлагаю себя, потому что живу на поверхности. Я не захочу жениться так, как женятся люди, – по… страсти или по… социальным соображениям. Я больше всего хочу по-прежнему жить легко, на поверхности. Но я буду рад дать вам… свое имя как прикрытие.

Тут с Флоренцией произошло нечто ужасное. Ей явилось видение: Габриэль Гольдвассер, подобный своему тезке-архангелу, шествует по водам Лаго-Маджоре, рассыпая свет с солнечных волос. Она поняла, что ей не следует выходить за него замуж – не потому, что он ее не любит, но потому, что она может полюбить его. А он был со странностями, с секретами, в которые не хотел заглядывать.

– А что бы вы стали делать, – спросила она, повинуясь опасному порыву, – если бы я вышла за вас замуж, а потом полюбила вас?

– Не думаю, что так случится, – ответил он. – Вы слишком умны. Вы знаете, что мы с вами любим друг друга… необычной? – необычной любовью, и это все. Это вполне достаточная причина для брака. Я нуждаюсь в том, чтобы вам помочь.

Флоренция зарыдала. Габриэль погладил ее по голове. Ребенок во чреве растопырил лягушачьи пальчики и ножки-палочки, сунул крохотный большой палец в незаконченный призрачный рот и принялся сосать.

Кейн снова приехал в Аскону, и дочь открыла ему план Габриэля.

– Я буду фрау Гольдвассер. Тогда я смогу вернуться домой.

– А что же это даст герру Гольдвассеру? Ему нужны деньги?

– Нет-нет, ему ничего не нужно, именно поэтому я ему доверяю. Он говорит, что ему нужно жить на поверхности. Понимаешь, папа, он как монах, как Дон Кихот.