Антония Байетт - Детская книга

Олив сказала, что она тоже поедет.

– Только не в этот путь, – отозвался Хамфри.

– Я не могу тут сидеть, – сказала Олив.

– Придется, – сказал он. – Придется.

На этот раз вышло не так, как с Фладдом. Через два дня тело запуталось в рыболовных сетях у Димчерча. Хамфри, который тогда опознал пальто и ботинки и вернулся в «Жабью просеку», поехал опознавать и это. Олив пыталась заявить, что поедет с ним, и кротко согласилась, когда Хамфри велел ей оставаться дома. Он вернулся, весь белый и постаревший.

– Невозможно узнать, – сказал он Дороти. – Не как… не как человека.

– Я знаю, – ответила Дороти, которая изучала мертвецов, но только чужих.

Дороти осталась в «Жабьей просеке». Было судебное слушание, затем похороны на кладбище при церкви Святой Эдбурги. Службу вел Фрэнк Моллет. Подавленная Олив цеплялась за Дороти. Потом был утешительный горячий чай в доме викария и некое подобие светской беседы. Артур Доббин открыл рот, чтобы поздравить Олив с успехом пьесы, но споткнулся об имя героя и не стал его произносить. Олив пронзила Доббина мрачным взглядом. Артур понял: она совершенно точно знает, о чем он сейчас подумал. Вместо этого он сказал, что на кладбище при церкви погода меняется каждые пять минут, и бедная женщина, как он ее про себя называл, перестала сверлить его взглядом и кратко улыбнулась. С начала и до конца она ни слова не сказала про Тома.

В «Жабьей просеке» Олив продолжала цепляться за Дороти.

– Ты единственная, кто знает , – сказала она.

Дороти не уехала. Дня два или три Олив жила как обычно. Отвечала на письма. Благодарила людей за добрые пожелания. Смотрела в окно на зимний сад, на заснеженные кочки пампасной травы.

Потом Филлис нашла мать лежащей без чувств у подножия лестницы. Олив отнесли наверх и уложили в кровать. Еще два дня она лежала камнем, потом попробовала встать и упала. Ее уложили обратно в большую кровать, где она когда-то сидела с Томом и сочиняла сказки про страну на одеяле.

Олив разрешила себе на миг подумать о нем. И вдруг комнату заполонили все Томы, когда-либо жившие на свете, – белокурый младенец, дитя, делающее первый нерешительный шаг, маленький мальчик, цепляющийся за юбку матери, щурящийся в сумерках запойный читатель, прыщавый подросток, молодой человек, который куда-то идет, только что шел или вот сейчас опять пойдет. Они все одинаково были здесь, потому что никого из них уже нигде не было.

Она вспомнила сказку, которую рассказывала самой себе, – про молодую женщину, несущую сверток со смертями Пита и Пити, неустанно шагающую с запечатанным свертком сквозь непогоду по бесконечной равнине. Для этого в свертке места не было.

Она представила себе лес мальчиков-ровесников, вечно присутствующих, заполонивших ее комнату, и прежняя Олив машинально подумала, что в этом есть сюжет для сказки.

И поняла, что сюжета нет. Сказок больше не будет, театрально произнесла она про себя, не уверенная, то ли это очередная сказка, то ли действительно конец всего.

На ее страшный вой прибежала Дороти. Она дала матери успокоительное, оставленное врачом. Поправила подушки.

– Ты меня не бросишь? Не уедешь теперь? Ты у меня одна осталась.

Дороти беспомощно дернула плечом и закрылась в теле, как в крепости. Она сдавленно сказала:

– Я не могу остаться. Меня ждет работа. Ты же знаешь.

Молчание.

– И это неправда, что я у тебя одна. У тебя есть папа, и тетя Виолетта, и Филлис – она много добрей меня, и Гедда, она тоже готова помогать. Они все тебя любят. Я тоже тебя люблю, но ты же знаешь, что у меня работа.

Долгое молчание. Затем Олив сказала:

– Будешь уходить, задерни занавески.

Дороти задернула занавески. Она поцеловала мать, но та не ответила. Дороти вышла и закрыла дверь. Олив лежала в темноте, окруженная лесом присносущных мальчиков. Они ее, кажется, не то чтобы видели – это была ее единственная надежда. Она попыталась вспомнить женщину, несущую сверток… Она попросила отдать ей тот камушек с дыркой и положила его под подушку.

Люди умирали, но люди и рождались. Премьера «Тома-под-землей» состоялась 1 января 1909 года. Тома Уэллвуда похоронили три недели спустя. В тот же день у Имогены Кейн начались схватки. Роды были долгие и трудные. Прибыли сиделки и доктор-акушер. День прошел в боли. Доктора принесли хлороформ, и Имогена кратко дернулась под маской. В потоке крови, который не сразу удалось остановить, в мир щипцами вытащили бледную девочку. Очень маленькую, пугающе неподвижную. Повивальная бабка обтерла ее, шлепнула и потрясла, и в конце концов девочка мяукнула и задышала. Имогена лежала в луже крови, алебастрово-белая. Проспера вызвали из-за того, что доктор чего-то опасался, не называя опасности вслух. Кейн, видавший кровь на поле битвы, сам побелел, сглотнул, сделал глубокий вдох и взял жену за руку. Ее пальцы дрогнули.

Мать и дитя лежали на нейтральной полосе между жизнью и смертью. В голове Имогены множились тени жадных, угрожающих тварей. Ей показали крохотную дочь, запеленутую в шаль, и она улыбнулась, но у нее недостало сил взять ребенка. Разметанные волосы промокли от пота. Сиделка поила ее водой с ложечки.

Девочку решили назвать Корделией.

Имогена была еще в опасности, а Просперу уже пора было выезжать в Аскону, поддержать заблудшую дочь. Он не мог покинуть жену. Он попросил съездить в Италию Джулиана, который был дома, поскольку работал сейчас в Британском музее. Проспер был справедливый человек в запутанной, с моральной точки зрения, ситуации. Джулиан издали посмотрел на новую сестру и решил, что в отношении младенцев и родов от него толку никакого. Он писал эссе о малоизвестном художнике Сэмюэле Палмере, рисовавшем золотые, английские, райские пейзажи с яблонями, овцами и спелыми хлебами под урожайной луной. Очень далеко от всяких неаппетитных биологических деталей и медицинских запахов. Он сказал, что, конечно же, поедет. Впервые в жизни он похлопал отца по плечу:

– Не беспокойся. Конечно, ты нужен здесь. А я в Асконе могу сделать почти все то же самое, что и ты бы сделал.

Приехав в Аскону, он увидел Флоренцию с огромным животом, излучающую какое-то неожиданное благодушие. Он сказал:

– Я не могу тебя поцеловать, не дотянусь.

Они засмеялись. На склоне горы было солнечно даже в феврале. Они сели рядом, укрывшись от холода на веранде, Джулиан принялся описывать состояние Имогены, понял, что это нетактично, и умолк. Флоренция улыбнулась:

– Не трясись надо мной. Разговаривай со мной как со взрослой. Здесь все со мной сюсюкают, кроме Габриэля.