Антония Байетт - Детская книга

Сам кайзер сидел у себя в кабинете на табуретке в форме кавалерийского седла и писал письма родственникам – дяде Эдварду, кузену Николасу в Россию; он предлагал и заключал разнообразные договоры против многочисленных и разнообразных врагов. В сентябре 1908 года он, по согласованию с полковником Стюартом-Уортли, опубликовал в «Дейли телеграф» статью об англо-германских отношениях. Немецкие дипломаты пригладили его пассажи о непопулярности Англии в Германии.

В статье Вильгельм писал, что его «огромные запасы терпения подходят к концу… Вы, англичане, безумны – безумны, как мартовские зайцы… Я твердо намерен добиваться мира». Далее Вильгельм утверждал, что посылал своей покойной бабушке советы по ведению Англо-бурской войны. Статья заканчивалась словами:

«Германия – молодая, растущая империя. Она ведет и стремительно расширяет торговлю со всем миром, и немецкие патриоты с полным правом отказываются установить какие-либо границы для этой торговли. Германии нужен мощный флот, чтобы защитить эту коммерцию и свои многообразные интересы даже в самых дальних морях».

Статья никому не понравилась. Английская пресса отнеслась к ней «скептически, критически, обидчиво». Японцев расстроили резкие замечания относительно флотов в дальних океанах. Немцев поведение императора вывело из себя: случился политический кризис, на церемонии награждения графа Цеппелина орденом Черного орла за воздушный корабль кайзер произнес путаную речь, и кое-кто даже требовал его отречения. Кайзер уехал на охоту, надев желтые кожаные сапоги с золотыми шпорами и орден, который сам же придумал, – нечто среднее между крестом иоаннитов и крестом тевтонских рыцарей. Кайзер поехал с Максом Фюрстенбергом отстреливать лис и убил 84 из 134 убитых в тот день животных. Вечером он был великолепен: под коленом – орден Подвязки, поперек груди – лента ордена Черного орла, на шее – испанское Золотое руно. Он подписал письмо о морских состязаниях между Англией и Германией, адресованное Первому лорду Адмиралтейства, «от человека, с гордостью носящего форму британского адмирала, каковое звание было пожаловано ему покойной Королевой, да благословит Господь ее память».

В мае 1910 года дядя кайзера Эдуард Сластолюбец почил в бозе. Он лежал при всем параде в Вестминстерском дворце, и Вильгельм, в очередной роскошной форме, сняв шлем с пышным плюмажем, стоял у гроба и держал за руку своего кузена Георга. Потом кайзер вернулся в Виндзор, старый семейный дом, «где я играл ребенком, резвился юнцом, а позднее, уже мужчиной и правителем, наслаждался гостеприимством Ее покойного Величества, Великой Королевы». Англичане, видя его на улицах, разражались приветственными криками. Он вернулся домой и произнес в Кёнигсберге речь о божественном праве.

«Я вижу себя орудием Господним. Не заботясь о переменчивых взглядах и злобе дня, я иду Своим путем, то есть к единственной и неделимой цели благосостояния и мирного развития Нашего Отечества».

Той зимой он украсил шляпу, которую надевал на охоту вместе с высокими блестящими желтыми сапогами и золотыми шпорами, тушками настоящих мертвых птиц.

В августе 1910 года Гризельда Уэллвуд работала в Ньюнэме как студент-исследователь. Джулиан Кейн тоже – его работа о пасторалях все разрасталась, что было приятно, но неконструктивно: теперь в ней были латинские, греческие, немецкие, итальянские пасторали, могли прибавиться и норвежские, но она по-прежнему была беспорядочной и не обрела формы. Джулиан подрабатывал, присматривая за студентами, еще не окончившими курс. Студентам он нравился. Гризельда не преподавала, но ходила на лекции Джейн Харрисон. Гризельда упорно работала над народными сказками, начиная с Гриммов. В своих темах она и Джулиан находили много общего, повторяющихся мотивов: смерти и скорби, весны и зрелости; пожирания плоти, наказания, искупления; торжества красоты и добродетели. И Гризельде, и Джулиану кембриджская погода – холодный ветер, задувающий из степей, роскошное лето с лодками, ивами, идеальными газонами и майскими балами – по временам казалась заклятием, волшебной паутиной, из которой нужно было вырваться, чтобы коснуться реальности, ощутить ее вкус.

Они часто виделись: иногда ходили на одни и те же лекции, а потом вместе пили кофе. Посещали собрания кембриджских фабианцев. Обсуждали свои настроения. Джулиан порой самоуничижительно бормотал, что хочет пойти в армию или перебраться в Сити и делать деньги. Гризельда смеялась над ним и говорила, что он воображает себя героем сказки: рыцарем на распутье или крестьянином, которому велели выбрать одну из трех шкатулок, золотую, серебряную или свинцовую. Джулиан продолжал изучать Эндрю Марвелла, который писал так мало и так хорошо. Он совершенствовал свое знание латыни. Обсуждать альтернативные жизни Гризельды и сказку, в которой она, возможно, находилась, было гораздо труднее. Никак нельзя было – во всяком случае, мужчине, молодому человеку нельзя было – взять и спросить ее, не собирается ли она остаться безбрачной и посвятить свою жизнь науке. Мужчине и женщине тяжело быть друзьями без задней мысли или призрачной надежды на физическую близость. Джулиан и Гризельда хотели быть друзьями. Это был почти вопрос принципа. Но все равно Джулиан был в нее влюблен. Умом она не уступала ни одному ученому из Кингз-колледжа, хотя Джулиан думал, что сама она этого не знает. Он был влюблен в ее ум, идущий по следу через лабиринты. Любовь, помимо всего прочего, это отклик на чужую энергию, а ум Гризельды был остр и энергичен.

Джулиан хотел ее и физически. Она стала настолько красивой, что почти перестала быть привлекательной. Спокойное, чистое лицо было словно высечено из камня – и это легко могло показаться холодностью. Палевые косы были уложены такими идеальными кольцами, что нарушать их порядок не хотелось – хотелось лишь восхищаться издали. Джулиан специально наблюдал за Гризельдой, но не заметил в ней ни единой искорки сексуальности. Ему удалось выйти на эту тему, заговорив о сезоне, который Гризельда провела в Лондоне как дебютантка. Она оживилась. Она сказала, что это было ужасно. «Разглядывают друг друга, разбиваются на парочки. Как скот на рынке. Ужасно. Я терпеть не могу светскую болтовню, а они все только это и умеют. А шумят-то как! Они гогочут, как ослы, эти аристократы, о своих мелких удовольствиях и гротескных церемониях. Гогочут и взвизгивают. И еще приходится наряжаться, наводить красоту, вставлять перья в прическу. Меня отвергали, я отвергала. В обоих случаях – без колебаний».

Джулиан спрашивал себя, не предпочитает ли она женщин. Он решил, что это возможно. Женщины в Ньюнэме завязывали страстную дружбу, флиртовали; он слыхал, что они делают друг другу предложения. Она дружила с Флоренцией, попавшей в странную историю: Джулиана не посвятили в подробности, и он не понимал, что случилось. Еще Гризельда дружила со своей кузиной Дороти, которая только что сдала экзамены на хирурга, а это занятие Джулиан считал исключительно мужским – ножи, ланцеты, приказы.