Арчибальд Кронин - Звезды смотрят вниз

— Фи! — сказала она, тряхнув головой. — Что за манера разговаривать! Послушать тебя, так можно подумать, что ты никогда с ним не заигрывала.

Дженни опустила глаза. Она немного дрожала и молчала. В эту минуту дверь отворилась и вошёл Дэвид. Он только что воротился из Управления порта, где имел временную конторскую работу. Ада повернулась к нему, улыбаясь несколько свысока. Но не успел он и слова вымолвить, как Дженни, упав на диван, испустила жалобный крик и схватилась рукой за живот.

— О боже! — шепнула она. — У меня схватки.

Ада, глядя на дочь, колебалась между сомнением и неудовольствием.

— Не может быть, — сказала она, наконец. — Ещё неделя до срока.

— Да, это оно, — отвечала Дженни задыхающимся голосом. — Я знаю. Ой, вот опять!

— Кто бы мог подумать! — воскликнула Ада. — Да, кажется, началось! — Её охватило сострадание. — Бедный мой ягнёнок! — Она опустилась на колени у дивана и приложила руку к животу Дженни.

— Да, да, это оно. Скажите пожалуйста, а! — И обратилась к Дэвиду с таким видом, как будто все положение резко изменилось и он каким-то непонятным образом в этом виноват. — Ступайте за доктором! Нечего стоять тут и смотреть на неё!

Бросив быстрый взгляд на Дженни, Дэвид отправился за доктором Скоттом, у которого ещё не кончился вечерний приём больных. Скотт был пожилой, костлявый и краснолицый мужчина, весьма резкий и несловоохотливый, с неприятной привычкой плевать и харкать во время разговора. Он отличался полным отсутствием черт, типичных для людей его профессии. Ходил постоянно в рейтузах и длинном клетчатом пиджаке с огромными карманами, набитыми всякой всячиной: там можно было найти его трубку, пилюли, кусок бинта, изюм, парочку футляров от термометров, карманный ланцет, который никогда не стерилизовался, резиновый катетер, выскакивавший на пол всякий раз, как доктор вытаскивал свой ветхий носовой платок. Но, несмотря на его неряшливость причуды и полное игнорирование асептики, это был прекрасный врач.

Доктор Скотт, невидимому, не находил нужным спешить к Дженни при первых же схватках. Он закашлялся, плюнул и кивнул головой Дэвиду:

— Я зайду через час. — И крикнул через открытую дверь в приёмную: — Следующий, пожалуйста.

Дэвида расстроило то, что доктор не пошёл с ним тотчас же. Придя домой, он увидел, что Ада и Дженни ушли уже наверх. Он стал с беспокойством ожидать Скотта.

Но когда в семь часов доктор, наконец, явился, то, хотя схватки у Дженни были уже гораздо сильнее, он стал уверять Дэвида, что пока ничем помочь не может. Дэвид понял из его объяснений, что первые роды — дело затяжное, и спросил, долго ли придётся Дженни мучиться. Уставившись на огонь в камине, раньше чем плюнуть в него, Скотт отвечал:

— Не думаю, чтобы долго. Я приду ещё раз часов в двенадцать.

Ждать до двенадцати было очень трудно. Мучения Дженни становились всё сильнее. Казалось, у неё скоро не хватит ни сил, ни мужества их выносить. Она переходила от капризов к испугу, от испуга к истерике, от истерики к изнеможению. В спальне, убранству которой она уделяла столько внимания и забот, в спальне с детской кроваткой в углу, новыми кисейными занавесками на окнах и красивыми кружевными салфеточками на туалете, теперь царил полный беспорядок. Неприятно было, когда Ада опрокинула чайник, но кульминационным пунктом оказался тот момент, когда слабое мяуканье заставило Дженни вздрогнуть и обнаружило присутствие под кроватью «Красавчика».

Затем Дженни совсем обессилела. Хоть Ада и говорила ей, что надо ходить, она лежала, раскинувшись, поперёк кровати, на скомканных простынях, держалась за голову и плакала. Она забыла и про журнал «Малютка» и про «Солнечные минуты в счастливой семье». Она больше ни на что не обращала внимания, лежала поперёк кровати на беспорядочной куче белья, раскинув ноги, её ночная сорочка задралась, волосы рассыпались вокруг бледного худого лица, со лба струился пот. Время от времени она закрывала глаза и стонала.

— О боже милосердный, — причитала она, — а-а-а, вот опять начинается, о боже, моя поясница, а-а-а, мама, дай напиться, это вода нехорошая, скорее, мама, ради бога…

Все оказывалось не так романтично, как воображала Дженни.

Доктор Скотт явился ровно в двенадцать и прошёл прямо наверх. Дверь спальни захлопнулась, в ней остались втроём доктор, Ада и кричавшая Дженни. Крики усилились, тяжело затопали сапоги Скотта, потом наступила тишина.

«Слава богу, хлороформ!» — подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, на стуле в кухне перед уже почти потухшим огнём. Он вместе с Дженни терпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла ему похожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегда производили на него глубокое впечатление, а муки Дженни были частью этого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал о ней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях, происходивших между ними. Забыл её мелочность, сварливость и суетное тщеславие. Мысли его перешли на ребёнка, и снова этот ребёнок представился ему символом, — символом новой жизни, рождающейся среди мёртвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах, ещё более странных, чем мертвецы в шахте, Скоро он будет во Франции, на этих полях смерти. Нэджент писал ему с фронта, он работал санитаром в лазарете, сопровождавшем Нортэмберлендский стрелковый батальон. Если записаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будет отправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будет близко от лазарета, где работал Нэджент.

Стон долетел сверху, потом пение — Дженни пела. Он ясно различал куплеты одной из её любимых сентиментальных песенок, но слова звучали до странности неприлично. Это — действие хлороформа, который заставляет людей петь так, как будто они пьяны. Потом снова наступила, тишина, долгая тишина, внезапно нарушенная новым голосом, слабым голоском, который не был голосом Дженни, Ады или Скотта. Совсем новым голосом, который плакал и пищал как жиденькая флейта. Звук этого тоненького голоса, возникшего из мук и воплей и последовавшего за ними мрачного молчания, ударил Дэвиду по сердцу. Снова знамение: из хаоса, — новая заря. Он сидел совсем неподвижно, сжав руки, подняв голову и странное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт, тяжело ступая, сошёл вниз и вошёл в кухню. На лице его было то утомлённое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицах перегруженных работой докторов-скептиков, только что отошедших от постели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегда уверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям, так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он сам любил изюм, потому и набивал им карманы.