Фридрих Горенштейн - Место

– Ну нет уж, – глянув на меня как-то быстро и остро, сказала Маша. – Мне не очень приятно сидеть за столом с этим… Да еще рядом…

– Маша, – крикнула Рита Михайловна, – ты опять!..

– Опять, – сказала Маша, и у рта ее появились упрямые, злобные складки, – опять, мама… Мне надоел этот маньяк… Черт знает кого вы приводите в дом… Если б вы видели, как он наблюдал за мной из кустов… Как волк… Я даже испугалась…

Значит, она заметила. Меня обдало холодной испариной, точно нечто стыдное, что скрываешь намертво, стало известно всем. Тем более что за столом после этих слов Маши наступила некоторая тягостная и неловкая пауза.

– Оставь свои капризы, Маша, – сказала наконец Рита Михайловна (журналист все время молчал, и мне показалось, что лицо у него опухшее от бессонницы. Этот вид мне хорошо знаком). – Ты красивая девушка, – продолжала Рита Михайловна, стремясь игривостью замять неловкость, – неудивительно, что на тебя смотрят молодые люди.

– Молодые черносотенцы…

– Почему черносотенцы? – нарушил наконец молчание журналист. – Что ты вообще понимаешь в этом сложном для России вопросе?..

– Ах, для тебя это уже сложно, – резко сказала Маша, – быстро же ты деградируешь.

– Последнее время, Маша, – сказала Рита Михайловна, – ты не можешь посидеть с родителями за столом две минуты спокойно… Так, чтоб не наговорить пакостей… Ты ведь отлично знаешь, что твой отец всегда помогал и поддерживал евреев… У него все друзья евреи, так что отца самого даже считают евреем, несмотря на то что он дворянин, уроженец Тверской губернии, – она сказала именно по-старорежимному: «губернии»… – Русского человека вообще редко встретишь в нашем доме, – добавила она уже явно некстати и заговариваясь, потому что и Маша, и журналист одновременно посмотрели на Риту Михайловну протестующе, а Маша еще и возмущенно.

– Ну, мама, поздравляю, – сказала Маша, – договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…

– Ладно, – быстро сказал журналист, – давайте завтракать, а то мы тут наговорим…

Несмотря на вкусную пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.

– Кстати, – сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе, – кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое – столовая, которая по вечерам используется как клуб…

– Что значит «анонимный», – спросил журналист, – в каком смысле?

– Ах, это теперь распространилось, – сказала Маша, – дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…

– Вот как, – сказал журналист, – какой же?

– Мифологические основы антисемитизма, – сказала Маша.

– Вот как, – снова повторил журналист, мне показалось – с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойством.

– Искалечил страну Хрущев, – сказала нервно Рита Михайловна.

– Глупая ты, мама, – сказала Маша. – Тебе бы в Охотном Ряду рыбой торговать…

– И это ты говоришь матери при чужом человеке? – сказала не нервно уже, а даже как-то устало Рита Михайловна.

– Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника, – сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.

– Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? – спросила Рита Михайловна.

– Да, мама, – сказала Маша.

– Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…

– Хорошо, мама, – сказала Маша, – я так и сделаю.

Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.

Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но, когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом – очевидно, переодеваться для поездки в город.

– О-хо-хо, – по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.

– А где Коля? – спросил я.

– Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала, – сказала Рита Михайловна.

– У меня все в порядке, – оглядываясь и понизив голос, сказал я.

– Уже? – удивленно и радостно спросила Рита Михайловна. – Говорили с Колей?

– Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать… – И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.

Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.

– Немного по-мальчишечьи, – сказал он наконец.

– Ну и прекрасно, – возразила Рита Михайловна.

– Тише, – сказал журналист.

Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.

– Машину мне не дашь, папа? – спросила она.

– Нет, – сказал журналист, – мне она понадобится.

– Что ж, я на автобусике, – сказала Маша, – если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.

– Мне некогда, – сказал журналист.

– Еще чего не хватало, – добавила Рита Михайловна, – нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.

– Как знаешь, – обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша. – Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. – Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: – Эй, ты, махровый!.. Говнюк черносотенный!.. Голову оторвем!..

Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того как хлопнула калитка.

– Напрасно мы ее отпустили, – сказал журналист, вскакивая, – с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… – Он подошел к калитке, но Маши уже не было. – Какого черта ты с ней ругалась? – грубо и не стесняясь меня крикнул журналист жене. – Выгнала дочь из дому, мать называется!..