Фридрих Горенштейн - Место

– Ради бога, не сейчас, – тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, – наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И это ты виноват… Ты… ты!.. Со своими антисоветскими штучками!.. Со своими евреями! – Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно привыкший да и отвлеченный иным, сказал мне:

– Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, – может, успеете… Скажите: отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…

Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы это ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но, очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее, лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей, с тем чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.

– Маша, – сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. – Маша, – повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. – Маша, – в третий раз, после долгой паузы, повторил я, – за что вы так со мной?.. У меня была такая тяжелая жизнь…

Это было хоть и неожиданно и искренне, но неинтересно и неново. Кажется, в крайних ситуациях у меня уже вырывались подобные восклицания. И действительно, с лица у Маши исчезла растерянность, вызванная моим внезапным появлением, и обозначилась столь опасная для меня язвительная насмешка.

– Ну и что же, – язвительно-злобно сказала Маша, – если вы страдали в жизни, так обязательно должны ненавидеть евреев?..

– Маша, – сказал я, – да о чем вы… Я и сам точно не знаю своего происхождения…

– Не мелите вздор, – строго сказала Маша, – ваша антисемитская группа Щусева зарегистрирована у нас под номером вторым.

– Я давно порвал со Щусевым, – торопливо и горячо заговорил я, ибо заметил, что Маша сделала нетерпеливое движение, собираясь идти далее, – я, собственно, здесь нахожусь, потому что родители ваши хотят через меня повлиять на Колю… Чтобы и его оторвать от этих мерзавцев… Может, этого и не следует говорить, – кажется, ваши родители скрывают от вас, но я уж на свой страх и риск…

– Вот как, – сказала Маша и, мне кажется, более внимательно и спокойно поглядела на меня.

– Поверьте мне, Маша, – торопливо говорил я, стремясь не упустить благоприятный момент, который, кажется, наступал, – ради вас я готов на все…

– Вот как, – повторила Маша. – А почему вы так неприятно наблюдали за мной из кустов… Мне даже страшно стало…

– Да, да, – горячо говорил я, – да, Маша, да!.. Я временами ненавидел… и желал… по-животному… – Кажется, у меня происходило полное нравственное самообнажение, вызванное эмоциональной горячечностью, но, к счастью, как говорится, язык мой не поспевал за мыслями и речь моя состояла из малоинтересных обрывков, ничего особенно постыдного я о себе не выболтал, хоть вполне мог, ибо под взглядом Маши чувствовал приступ полного откровения, как на исповеди.

– Ну ладно, – сказала она как-то по-отцовски, то есть с интонацией журналиста в голосе (у Маши и обороты речи, как я заметил, были отцовские). – Ладно, я вижу, вы чересчур возбуждены… Ладно… А насчет Коли это хорошо… Колю от меня прячут, от моего влияния… А ведь мальчик может совершенно погибнуть… Ведь он оказался в банде и был вовлечен туда собственными родителями.

– Ну, насчет родителей вы уж преувеличиваете, – осмелился вставить я.

– Замолчите! – капризно, по-женски топнув ногой, сказала Маша. – Вы ничего не знаете… Отец их финансировал…

– Ну, не думаю, что ваш отец антисемит, – пытался, хоть и робко и невпопад, возражать я, дабы доказать Маше с первых же совместных шагов (а я верил, что мы наконец делаем первые совместные шаги), итак, дабы доказать, что я хоть и люблю ее безумно, но в вопросах нравственных принципиален. Я знал, что Маше это должно понравиться.

– Ах, не в этом дело, – сказала Маша тихо и уже без злобы и напора (я внутренне торжествовал), – мой отец безвольный человек… А в такой стране, как Россия, безвольные люди обязательно должны прийти к антисемитизму… Ибо это то, куда несет тебя течение само собой… Вы знаете, чем-то он мне напоминает Висовина… Здесь они подобны…

– А что с Христофором? – спросил я с участием, даже несколько преувеличенным, чтоб скрыть радостную надежду, во мне затеплившуюся. Не по тону даже, а по оттенку я чувствовал, что столь опасный соперник устранен.

– Я порвала с ним, – твердо сказала Маша, – он отказался поддержать меня в деле, которому я решила посвятить свою жизнь… С антисемитизмом в России в основном борются сами евреи, а должны бороться русские… Я говорю с вами так прямо, потому что мне нечего скрывать… Я убеждена, что о нашей группе давно знают органы… И еще одна причина: я насчет Коли… Если вы уж так хорошо ко мне относитесь и имеете влияние на Колю… Причем родители вам доверяют… Отойдемте в сторону…

Мы сошли с тропинки и отошли к кустам.

– Скажу вам прямо, – начала Маша, – я являюсь членом исполнительного комитета Русского национального общества имени Троицкого… Конечно, я бы никогда вам этого не сказала, если б не знала, что о нас и так уже все известно КГБ… Но мы не подпольная организация, мы общественная добровольная организация, которая действует в соответствии с конституцией… Впрочем, излишне болтать об этом все-таки не стоит, сами понимаете… Вы ведь в меня влюблены? – вдруг спросила Маша прямо и несколько цинично. (Как я уже говорил, даже я заметил в Маше перемену в этом смысле, хоть знаю ее недолго. Тут вопрос, очевидно, даже и не месяцев, а недель.)

– Да, – сказал я растерянно, – влюблен.

– Ну и хорошо, – сказала Маша, – иногда это полезно для идеи… Только не смейте на меня больше смотреть, как сегодня из кустов…