Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

Воевода в Лопатищах сменился. Нового звали Евфимий Стефанович. Был он прежнего потише, но Аввакума невзлюбил не хуже Ивана Родионовича. Изгнание ничему не научило Аввакума, он по-прежнему обличал власти, и те только и ждали случая отыграться.

Теперь случай приспел, и воевода с дружиной пришел к дому Аввакума.

– Выходи, поп! – приказал Евфимий Стефанович. – Выходи и отвечай за свои бесчинства.

Аввакум выставил в окошко пищальку:

– Раньше у меня нечем было себя защитить, а теперь есть. Подойдете к дому – стрельну.

– Зачем ты медведя убил, а другого в лес пустил, и домры, и хари, и бубен поломал? – спросил воевода. – Что тебе люди плохого сделали?

– Скоморошьи игрища отваживают людей от дома Божьего! – крикнул Аввакум. – Со всякими скоморохами так будет, если посмеют в Лопатищи прийти.

– Выходи, поп! – приказал воевода. – Добром выходи. Заплати людям за разор, какой ты им учинил. Не выйдешь сам – силой выволоку.

Аввакум выставил свою охранную грамоту:

– Мне эта грамота царским духовником дана, Стефаном Вонифатьевичем. Царский духовник велит искоренять скоморошье семя.

– Нам про то не ведомо! – отвечал воевода. – А ну, ребята, стреляй по нему, коли он власти не подчиняется.

Аввакум грамоту убрал и крикнул своим:

– Марковна, под печку с детишками полезай! Стрелять нас хотят!

И точно, стрельнули. Раз, другой. Да еще два раза.

– На приступ! – приказал воевода.

Стрельцы принялись ломиться в дверь, загороженную бочкой с огурцами.

– Господи! Укроти воеводу! – вскричал Аввакум, выбил окошко, выходившее на огороды, и помчался в лес, точь-в-точь как медведь давеча бежал от его собственного неистовства.

Ломился сквозь чащобу, пока ног в болоте не замочил. Опомнился.

Испугался, как бы с Марковной да с ребятами чего плохого не сделали.

Долго выглядывал, стоя за деревом, засаду. Выглядел Семку Заморыша. Тот чучела на огороде мастерил. Подобрался Аввакум к Семкиной изгороди, показался ему.

– Ушли, твоих не тронули, – сообщил сосед и позлорадствовал: – Ты меня срамил в церкви, а я свечу против воеводы ставил.

– Молчи! – залютовал Аввакум. – Молчи, пес! Я на тебя такую епитимью наложу – запищишь. Тебя же на костер, дурня, за такое взгромоздят. Или на Соловки сошлют.

– Батюшки! – ужаснулся Семка.

В доме всё на месте, не побито ничего, не поломано.

Марковна укачивала маленькую. Старший сын спал.

Аввакум сел на лавку да и вдарился вдруг лбом об стол:

– Никакого покоя вам нет от меня!

Марковна качнула зыбку посильней, а сама подошла к Аввакуму:

– Не казнись, Петрович. За Христово дело страдаешь.

– Марковна, две тыщи поклонов сегодня же отобью! Видно, сама Матерь Божия послала мне тебя в жены.

Тотчас и стал на молитву.

А ночью к ним забарабанили. Вооружившись пищалью, Аввакум пошел к двери:

– Кто?

– Батюшка государь Евфимий Стефанович кончается. Кричит: «Дайте мне батьку Аввакума! За него меня Бог наказует!» Не держи сердца на воеводу, батько Аввакум, приди к нему в дом с миром.

– Оденусь и выйду! – крикнул Аввакум, а сам, затаясь, припал к щели, выглядывая, много ли за ним людей пришло.

– Кто там? – спросила Марковна, уже на ногах и одета и детей готовая в охапку сгрести и бежать.

– К воеводе домой зовут. Говорят, при смерти.

– Так ступай! Может, и отпустит болезнь.

Аввакум поставил в угол пищаль, оделся, поцеловал Марковну и детишек, пошел двери отворять. Отворял, возглашая:

– «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, а Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским, аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею-пророком, а буде в воду посадят, и Ты, яко Стефана пермского, паки свободишь мя!»

Высокого святого подвига жаждал молодой поп, но ничего дурного с ним не произошло. Стрельцы посадили его в телегу, домчали до воеводских хором. У ворот Аввакума ждала Неонила, жена Евфимия Стефановича. Ухватилась за руку, запричитала:

– Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!

Аввакум руку выдернул. Не стерпело сердце, выговорил воеводской бабе:

– Чудно мне что-то! Давеча был блядин сын, а топерева – батюшка! Праща Христова до любого достанет: скоро твой муж повинился.

Аввакума ввели в горницу. Воевода увидал его, соскочил с перины, в ноги повалился:

– Прости, государь, согрешил перед Богом и перед тобой! – А самого колотун бьет.

– Восстань, Бог простит тебя! – возгласил Аввакум, поднял больного на руки и отнес в постель.

Исповедал. Помазал священным маслом, всю ночь молился с домочадцами воеводы за здравие раба Божьего Евфимия.

Домой Аввакум вместе с солнышком вошел. А у Марковны и щи уже сварены, и скотам корму задано, и чулок связан аршина в три длиною.

– В Москву надо уходить, – сказал Аввакум. – Только в Москве и можно жить правдой на Руси. В любом другом углу – нельзя. Убьют. Ох, вспомянул бы меня Стефан Вонифатьевич!

Но Стефану Вонифатьевичу до самого себя было дело – родной дядя царя, сам Семен Лукьянович Стрешнев, в застенках Сыскного приказа держал ответ перед Алексеем Никитовичем Трубецким да перед Григорием Гавриловичем Пушкиным. А спрашивали его об одном: зачем он, Семен Лукьянович, знался с ведуном Симонком Даниловым, принимал его у себя в деревне Черные Грязи и в селе Коломенском?

Семен Лукьянович сначала заперся, да к нему подступились как к супостату. Признался, что Симонок лошадей лечил. И людей тож! Изгонял дьявола наговоренными травами.

С пристрастием спрашивали Трубецкой и Пушкин, допытывались, не Симонок ли испортил царскую невесту Евфимию Федоровну. Один колдун, насылавший болезнь на царскую невесту, был уже найден. И кто бы мог подумать – на дворе Никиты Ивановича Романова. Найден, бит, жжен огнем и сослан на исправление в Кириллов монастырь. А Кириллов монастырь был в руках Бориса Ивановича Морозова.

Ох, за самого себя болеть нужно было протопопу благовещенскому: страшные две силы сошлись, между ними стоять – раздавят. Принять без оглядки сторону Морозова – сегодня больно хорошо, а что завтра будет? А ну как восстанут Стрешневы в прежней своей силе? Ужом вился протопоп Стефан Вонифатьевич.

Братья Семена Лукьяновича, Иван-большой да Иван-меньшой, домогались видеть Алексея Михайловича, а Морозов не допускал. Братья – к царскому духовнику, а протопоп утешительные песни мурлычет, но глазами в пол:

– Рад бы сердечно свидание устроить, но сам какой уже день видеть пресветлых государевых очей не удостоен. На охоте забавляется, в Хорошове.

Алексей Михайлович и вправду с соколами тешился… на днях, но теперь он был у себя на Верху, со своими карлами да бахарями.