Юрий Сушко - Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

Далее был обед. Все по-семейному, без церемоний, прислуги и лакеев. Но все равно, когда она решилась произнести заранее подготовленный для нее тост, то от волнения сбилась и, путая слова, но с торжественной дрожью в голосе ляпнула совсем уж несуразное: вместо «советское юношество» – «советские артисты хорошо знают теории Эйнштейна…»

Хозяин дома искренне удивился:

– А зачем им это нужно? Пусть каждый занимается своим делом…

В конце концов, разговор перешел на привычные темы – об искусстве, о музыке. И вот Эйнштейн принес свою скрипку и попросил Сац поаккомпанировать ему:

– Мы тут уже почти все русские, поэтому давайте играть Чайковского… Дайте, пожалуйста, «ля»…

И вновь впечатался, как фотокарточка, в ее память облик полностью погруженного в музыку ученого: «Лоб огромный, выпуклый, озорные – одна выше, другая ниже – широкие брови, черные щеткой усы, черно-серебряные волосы в разные стороны. В вечной динамике, как-то набок, углы ворота рубахи, пуловер – все, что на нем надето, и поразительно звездные, смеющие глазищи, с великой мудростью познавшие вселенную и по-детски не перестающие удивляться чудесам этой вселенной, всему, что он видит…»

– А я и не ожидал ничего другого, – весело сказал Эйнштейн, когда ему сообщили об окончательных результатах обработки данных английских экспедиций английских астрономов. – Мое убеждение в том, что предсказание моей теории состоится, было не меньшим, чем… Чем уверенность в том, что сегодня вторник, а не пятница. Все правильно, все справедливо. И я благодарен судьбе, что дожил до этого известия… Вот и все.

Нет, не все. Успех Эйнштейна достиг уже поистине астрономического, планетарного масштаба.

Швейцарские друзья-физики разродились стихотворным приветствием национальному герою:

Не Бог весть какое достижение поэтической мысли, но автор ОТО был тронут.

Искривленное пространство и отклонение световых лучей были у всех на устах, эта мудреная, весьма специфичная лексика завораживала податливую публику. Портреты Эйнштейна заполонили первые полосы мировых изданий. Заголовки европейских и американских газет приковывали всеобщее внимание: «Революция в науке! Эйнштейн против Ньютона!», «Новая теория строения Вселенной», «Альберт Эйнштейн – новый гигант мировой истории!», «Лучи изогнуты, физики в смятении. Теория Эйнштейна торжествует!». 7 ноября 1919 года лондонская «Таймс» констатировала окончательный переворот в физике, опубликовав статью «Ниспровержение теории Ньютона!»

– Да нет же! – пытался урезонить ниспровергателей Эйнштейн. – При каждом очередной повороте научной мысли новые слова кладутся на старую музыку, а те, которые звучали прежде, не вычеркиваются, а подправляются, корректируются.

В мировых столицах стихийно собирались многолюдные митинги, на которых сторонники и противники Эйнштейна вдохновенно и самозабвенно лупили друг друга, а после сливались в жарких объятиях. В честь Эйнштейна уже называли младенцев, телескопы, башни. Владелец сигарной фабрики раструбил на весь мир, что новый сорт его сигар назван «Rekativist» («Относительность»). Французские журналисты остроумно именовали Альберта Эйнштейна «Гинденбургом немецкой науки»: генерал-фельдмаршалу в 1914 году не удалось покорить Париж, зато это легко сделал после войны остроумный, общительный и обаятельный профессор из Берлина.

Альберт Эйнштейн стал для массового сознания символом великого ученого, новым идолом. Он вызывал благоговение даже у людей, имевших самое смутное представление о физике и сути его открытий и предвидений. По этому поводу британская газета «Таймс» иронизировала: во всем мире только 12 человек поняли теорию Эйнштейна. Возможно, даже еще меньше.

Даже знаменитый Конрад Рентген разочарованно разводил руками: «Все это никак не укладывается в голове». А нобелевский лауреат Джозеф Томсон сетовал: «Возможно, Эйнштейну и принадлежит самое большое достижение в истории человеческой мысли, но никто пока не преуспел в том, чтобы на ясном и понятном языке изложить, что же в действительности представляет собой теория Эйнштейна». Французский математик Эмиль Пикар и вовсе признался: «От такого предмета, как относительность, у меня в глазах темнеет». На что Эйнштейн реагировал в своей манере: « Есть только две бесконечные вещи: Вселенная и глупость. Хотя насчет Вселенной я не вполне уверен ».

Да, пожалуй, ученому-теоретику не позавидуешь, невесело вздыхал он, оставаясь наедине с самим собой. Природа, точнее эксперимент, – неумолимый и не очень дружелюбный судья его работы. Он никогда не говорит теории «Да». В лучшем случае он говорит «Возможно», а в подавляющем большинстве – просто «Нет». Если опыт согласуется с теорией, это означает для теории «Возможно»; если не согласуется, это означает «Нет». Вероятно, каждая теория рано или поздно услышит свое «нет», а большинство теорий слышит это сразу после рождения…

К невиданной популярности Эйнштейн относился все-таки как к должному, понимая масштаб своей личности и совершенных им открытий. Хотя, конечно, иронией всячески пытался маскировать свои потаенные чувства: « Слава делает меня еще глупее и глупее, что, впрочем, вполне обычно. Существует громадный разрыв между тем, что человек собою представляет, и тем, что другие о нем думают или, по крайней мере, говорят вслух. Но все это нужно принимать беззлобно ».

Он прекрасно понимал: « От меня хотят статей, заявлений, фотографий и пр. Все это напоминает сказку о новом платье короля и отдает безумием, но безобидным ».

Завистники и недруги шептались за его спиной: если бы он на самом деле противился паблисити, рекламе, их бы и не было. Это не столь уж сложно. Никто не понуждает этого Эйнштейна колесить по белому свету. Тяготишься невиданной славой – поезжай в свой несчастный швабский Ульм и блаженствуй в полной тишине и абсолютной безвестности. Так нет же!.. Слаб человек, слаб. Или как там – ничто человеческое мне не чуждо?..

В апреле 1921 года Эйнштейн впервые ступил на землю американского континента. В Штатах его встречали огромные толпы людей. Репортеры и фотокорреспонденты сбивались с ног, эмансипированные девицы были готовы отдаться ему прямо при публике.

– По-видимому, для них это нечто вроде цирка Барнума, – пошутил Эйнштейн, обращаясь к Эльзе, которая глазела на бродвейское шествие в честь мужа. – Но я почему-то убежден, что им было бы куда интереснее увидеть слона или жирафа, чем немолодого ученого, ей-богу.