Виктор Вальд - Палач

Так уж Господу было угодно, чтобы младенец Гудо родился за три года до Великого голода, который костлявой рукой сдавил горло всей Европе [29]. Понятно, что Гудо, бывший в то время младенцем, не мог помнить всего ужаса, происходившего вокруг него. Но на всю жизнь в нем остался дикий страх от одного дня, что каленым прутом прожег его мозг и часто возвращался потом в пьяных снах или в часы тяжелой усталости.

Ему и сейчас обрывочно привиделось, как отец тащит маленького Гудо за ногу, часто оборачиваясь и надрывно кашляя. Он смотрит на худенькое тельце сына, но вместо глаз у него два мутных осколка стекла. И улыбка… Нет, не улыбка – оскал умирающего от бешенства худющего пса. Малышу больно. Его голова то и дело ударяется о камни и стволы деревьев. Но он не может оторвать взгляда от широкого ножа в правой руке отца. На его лезвии уже есть кровь. Кровь матери, что пытается вырвать убийственное железо. Но у нее слишком мало сил. И все, что она может, это ухватиться за ногу мужа, рыдать и молиться.

Кто остановил отца, Гудо об этом никогда не узнает. Тогда его понимание мира, а точнее, осознание происходящего провалилось в бездну и оставалось там почти сутки.

Отец умер в том же году. А мать… Она никогда не отвечала на вопросы сына, тем более не рассказывала об отце. Она редко разговаривала с Гудо, еще реже смотрела в его сторону. Так он и рос – при матери, но без нее. Его домом был лес, пищей – птичьи яйца и все, что удавалось убить, стащить у соседей или отнять у других детей. Так он прожил до пятнадцати лет. Потом через деревню проходили наемники. Они брали все, что подворачивалось под руку. От свиней до их хозяек. Мать уже была стара, да и в доме ничего не было. Гудо не виделся с ней с того дня, как увязался за такими смелыми и сильными воинами, которым все позволено, потому что они сами себе это позволяли. Наверное, мать уже на небесах. Там ей, должно быть, лучше.

Будучи наемником, Гудо ни дня не голодал. С каждым годом он становился все сильнее и наглее. Он упивался войной, кровью и разбоем. И, наверное, так было бы до того дня, когда ему в грудь не впилась бы стрела или ночью не перерезали бы горло товарищи по оружию. Их он тоже частенько обижал.

Но случилось то, что пожелал сатана.

Голод вернулся к нему в подземелье Правды. В первые три года мэтр Гальчини почти не спускал с цепи своего ученика. Он обращался с ним, как с виноватым псом. Но при этом не забывал вбивать в голову подопечного множество всякого нужного и ненужного. И за каждый невыученный урок нещадно бил и несколько дней не давал пищи, оставляя только маленький кувшин воды.

Особенно трудно было выучить проклятую латынь, а затем осилить письмо и чтение. Казалось, легче умереть, чем понять похожие на букашек буквы. Но случилось чудо. Мэтр Гальчини опять посадил его на цепь, по привычке всунув ему в руки толстую книгу, и, раскрыв наугад, велел утром прочесть наизусть то, что написано на этом листе.

Пересиливая себя, Гудо разобрал пару слов. И тут его душа и тело слилось с тем, что было написано там. Ибо это пережил он сам. Многократно и страшно. Он до утра прочел и заучил вместо одной три страницы из хроники Рауля Глабера. Их он помнит и сейчас, буква в букву:

«Голод принялся за свое опустошительное дело, и можно было опасаться, что исчезнет почти весь человеческий род. Атмосферные условия стали настолько неблагоприятны, что нельзя было выбрать подходящего дня для сева, но главным образом по причине наводнений не было никакой возможности убрать хлеб. Продолжительные дожди пропитали всю землю влагой до такой степени, что в течение трех лет нельзя было провести борозду, способную принять семя.

А во время жатвы дикие травы и губительные плевелы покрыли всю поверхность полей. Хорошо, если мюид семян давал один посев урожая, а с него едва получали пригоршню зерна. Если по случаю и удавалось найти в продаже что-нибудь из продуктов, то продавец мог запрашивать любую цену. Когда же съели и диких зверей, и птиц, неутолимый голод заставил людей подбирать падаль и творить такие вещи, о каких и сказать страшно. Некоторые, чтобы избежать смерти, ели лесные коренья и траву. Ужас охватывает меня, когда я перехожу к рассказу об извращениях, которые царили тогда в роду человеческом. Увы! О горе! Вещь, неслыханная во веки веков: свирепый голод заставил людей пожирать человеческую плоть. Кто был посильнее, похищал путника, расчленял тело, варил и поедал. Многие из тех, кого голод гнал из одного места в другое, находили в пути приют, но ночью с перерезанным горлом шли в пищу гостеприимным хозяевам. Детям показывали какой-либо плод или яйцо, а потом уводили их в отдаленное место, там убивали и съедали. Во многих местностях, чтобы утолить голод, выкапывали из земли трупы.

В округе Макона творилось нечто такое, о чем, насколько нам известно, в других местах и не слыхивали. Многие люди извлекали из почвы белую землю, похожую на глину, примешивали к ней немного муки или отрубей и пекли из этой смеси хлеб, полагая, что благодаря этому они не умрут от голода. Но это принесло им лишь надежду на спасение и обманчивое облегчение. Повсюду видны были одни лишь бледные, исхудалые лица да вздутые животы, и сам человеческий голос становился тонким, подобным слабому крику умирающих птиц. Трупы умерших, из-за их огромного количества, приходилось бросать где попало, без погребения. И они служили пищей волкам, которые долго еще потом продолжали искать свою добычу среди людей. А так как нельзя было, как мы сказали, хоронить каждого отдельно по причине большого числа смертей, то в некоторых местах люди из страха перед Богом выкапывали то, что обычно называют скотомогильниками, куда бросали по пятьсот и более трупов, сколько хватало места, вперемешку, полураздетыми, а то и вовсе без покрова; перекрестки дорог и обочины полей также служили кладбищами…»

Мэтр Гальчини остался доволен и даже позволил ему съесть мясо и запить вином. Он уже больше не заставлял Гудо читать. Его ученик сам потянулся к книгам. Наверное, желал отыскать что-то еще о себе. А потом его сердце и разум научились беседовать с книжной мудростью как с памятью о прошлом и мыслями о будущем.

От воспоминаний в животе Гудо забурлило. Кисло улыбнувшись, мужчина развернул лежащий на столе полотняный платок и с тоской посмотрел на маленький кусочек ржаного хлеба. Немного поколебавшись, он отломил половину и стал маленькими шариками отправлять их в рот.

Как ни растягивал он это наслаждение, хлеб быстро закончился.

– Что ж, пора, – громко сказал Гудо.

Привыкшая к молчаливому соседу крыса недовольно пискнула и скрылась в выгрызенном ходу между бревнами.

Гудо несколько раз согнул и разогнул пальцы левой руки и, убедившись в легкости движения и затупившейся боли, набросил на свой синий костюм новый плащ.