Александр Мясников - Пульс России. Переломные моменты истории страны глазами кремлевского врача

Во время конгресса я был приглашен на заседание Правления общества (я тогда был включен в так называемый национальный комитет, то есть орган, состоящий из представителей входящих в данное международное общество стран. Позже я был избран членом основного руководящего органа, по-нашему, президиума правления, но так до сих пор в этом качестве реально и не фигурировал, так как в дальнейшем мне не удавалось бывать на конгрессах данного общества — потому ли, что они бывали то в Западной Германии, то в Аргентине, потому ли, что я переключился на конгрессы кардиологов, я и сам не знаю — про то знают наши начальники, куда пошлют — туда и едем, и на том спасибо). Правление состоялось в одном из небоскребов на высоте 60-го этажа, в каком-то салоне банкира. Был отличный ланч, и шли неторопливые разговоры о делах общества и будущих его конгрессах. Я понимал тогда английскую речь с большим трудом, а мои примитивные фразы спускал с языка только в крайней крайности («таил молчанье в важном споре»).

Что касается Филадельфии, то город мне понравился сочетанием старины (еще колониального периода), старых зданий в английском стиле и памятников и новых легких высотных домов из дюралюминия и стекла. Мы посетили Independence Hall, построенный в первой половине XVIII века, в котором в 1776 году была оглашена независимость колоний и через десять лет — конституция Соединенных Штатов. Это скромное двухэтажное здание с высокой красивой каланчой, с часами и колоколом (символом свободы). Мы осмотрели Carpenters Hall, в котором в 1774 году заседал первый конгресс нового государства. Снизу, с узкой Брод-стрит, идущей с севера на юг, мы глядели на гигантскую статую Уильяма Пенна (от него — название штата Пенсильвания), казавшуюся нам каким-то лилипутом.

Из музеев сперва мы зашли в учреждение, в котором выставлен громадный макет сердца. Можно было войти в сердце, в предсердия, проникнуть в желудочки и вылезти в аорту или легочную артерию, ощупав клапаны, сосочковые мышцы и т. п. Музей этот, кажется, носит имя Франклина и должен популяризировать основные законы медицины, физики и других естественных наук для широкой публики и особенно школьной молодежи. Все-таки хорошая штука, полезно было бы и нам завести такую.

Затем мы посетили музей Родена. Это небольшой особняк, в котором выставлены многие реплики великого скульптора в бронзе и мраморе. Имеется и некоторое число оригинальных этюдов и рисунков. Особенно выделяется «Eternal Springtime», 1884 («Вечная весна»): юноша и девушка, слившиеся в поцелуе. Некоторые поздние вещи (например, The Cathedral, 1910 — две руки, якобы символизирующие готический храм, или «Рука бога») мне не понравились. Вообще и нельзя сравнивать с музеем Родена в особняке Бирона в Париже.

Но зато филадельфийский музей искусства содержит прекрасное собрание картин. Само здание — в классическом стиле, с великолепной колоннадой (между прочим, перед ним стоит эффектный памятник Вашингтону). Большая часть собрания — новая живопись, наряду с Сезанном, Пикассо немало Леже, Миро и многочисленные американские современные абстракционисты.

Естественно было посмотреть Пенсильванский университет. Среди медиков большое впечатление произвел известный хирург Бейли [255] Бейли К. (1910 —?) — американский кардиохирург, разработчик операции митральной комиссуротомии. , работающий в еврейском госпитале. Впечатление это оказалось скорее жутким.

Бейли пригласил нас на операцию с искусственным сердцем. Фермер 35 лет, здоровый на вид, решил предоставить свою грудь для операции по поводу аортального стеноза, вполне, впрочем, компенсированного. Кажется, он еще уплатил знаменитому хирургу немалую сумму — чтобы делал тот сам. Мы стояли в халатах вокруг операционного стола. Бейли быстро резал и весело объяснял. Вокруг персонал — по большей части молодой, обоего пола — управлял насосом крови, системой трубок и приборами, регистрирующими состояние кровообращения. Царила небрежная уверенность. Мне даже показалось, что так оперируют собак в экспериментальных лабораториях. Вдруг приборы стали давать беспокойные показатели — упало давление, по временам вспыхивало мерцание предсердий. Бейли перестал болтать, но молодежь продолжала галдеть. Через полчаса от начала операции фермер умер. Бейли почти одновременно с нами вышел, мы в одну сторону, он — в другую, молча.

С того дня я не могу читать спокойно хвастливые статьи о блестящих операциях. Мне кажется, что слава хирургов, по крайней мере хирургов-кардиологов, подобна славе полководцев — как та, так и другая клубится над горами трупов. И ведь моральное оправдание их жертв — одно и то же, а именно якобы благо других (ценою погибших).

Из Филадельфии мы приехали в Вашингтон, но от этой поездки у меня остались лишь смутные воспоминания. Мы просто мельком посмотрели город. В это время года цвела японская вишня; ее розовая пена залила парк, блистая на солнце ажурными гроздьями цветущих веток и отражаясь в водной глади Потомака. А. Л. Логофет стал вспоминать весну в России, робкую, изменчивую, более тонкую. «А ведь эта вишня не дает плодов, а цветы здесь вообще не пахнут», — сказал он грустно.

Потом мы отправились в Бостон. В аэропорту нас встретил Пол Уайт — он прошел прямо к самолету и обнял нас. Это обаятельный человек, и я горд тем, что он ко мне всегда проявляет симпатию. Познакомились мы осенью 1957 года в Москве, он приезжал тогда к нам впервые — с группой американских врачей, — был в Институте терапии (еще на Щипке), где я, с помощью И. И. Сперанского, рассказывал им о наших работах по атеросклерозу. Был он в клинике, где пожелал сделать обход и мельком выслушивал сердца больных, расспрашивал об их профессии и записывал (рабочий, инженер, студент, служит в министерстве, инвалид и т. д.). Уайта поразило столь значительное преобладание женщин среди наших врачей; он сказал потом, что сперва принял их за сестер или нянь. Какие-то фотографы ходили за нами и снимали знаменитого Уайта, личного врача и друга Эйзенхауэра (это были сотрудники иностранных газет и американского посольства), а я боялся, что они наснимают грязные уборные, мусор под окнами, обвалившуюся кое-где штукатурку.

В Бостоне Уайт показал нам, что он снимал. Кинолента (цветная) показала собравшимся — нам и его американским знакомым — Кремлевские соборы и башни, Большой театр, старый и новый университет, нашу клинику, Красную площадь и очереди москвичей, покупающих не мясо и не молоко — а цветы. Ни заборов, ни давки. А ведь при наклонности американцев и англичан к юмору отчего бы и не снять что-нибудь такое «экзотическое»?

На даче у Уайта (километрах в 30 от Бостона, он водит сам машину, несмотря на годы, другую — его жена) собралось академическое общество — профессора Гарвардского университета с женами. Среди них был Лепешкин, еще не забывший свой безукоризненный русский язык (я замечаю, что русские, живущие за границей и попавшие туда взрослыми, притом из культурной среды, говорят, как правило, на более совершенном русском языке, нежели мы, воспитанные на современном жаргоне, которым заражают нас наши дети, молодежь и т. п.); это — известный электрокардиографист, автор больших книг. Жены профессоров казались мне обычными воспитанными дамами, это были уже почтенные по возрасту женщины. Миссис Уайт выделялась среди них: было видно, что в молодости она была красавицей в стиле английских портретов; она всегда представлялась мне очень симпатичной и несколько восторженной, гордой за своего славного мужа, притом подлинно культурной, с любовью к серьезной музыке, жадным интересом к странам и людям, которые ей приходилось на своем веку изучать в связи с постоянными путешествиями непоседливого, живого Пола Уайта.