Ольга Погодина-Кузмина - Герой

– Вы помните легенду о Вавилонской башне? – спросил вдруг Василий Григорьевич, протирая очки. – Бог наказал людей, разделив языки, отняв у них умение понимать друг друга. Я думаю, эта притча о нас. О России. Мы считались одним народом, но говорили и думали на разных языках.

– Я согласна с вами, мы мало знали свой народ, – проговорила Ирина.

– Да, да! Нам говорили, что простые люди терпеливы, послушны, богомольны. Что они любят царя. А теперь они скинули и царя, и кресты с церквей. Теперь там повсюду новый, собачий язык. «Ревком», «ВэЧэКа», «Моссельпром». И новые поэты, ученые и журналисты, научившиеся изъясняться на этом лающем наречии… Когда я думаю об этом… Мне кажется иногда, что я схожу с ума.

Они уже подошли к дому. Василий Григорьевич спохватился, что ничего не спросил о жизни Ирины.

– Вы, наверное, замужем? Как поживают ваша матушка, сестрица? Они тоже здесь?

– Все они умерли.

Он вздохнул.

– Ну, может, так-то и лучше. Иногда завидуешь мертвым. В Крыму я столько насмотрелся смертей, что начал относиться ко всему философски.

– Вы тоже были в Крыму?

Ирина живо вспомнила бронепоезд с литерным вагоном, красные отряды, обстрел. Прибытие в Одессу. Тогда Михаил Иванович проявил новые чудеса предприимчивости. Принял участие в совещании Конституционно-демократической партии в Гаспре, был даже выбран министром Крымского краевого правительства. Но повернуть вспять время невозможно. Скоро ветер истории погнал их дальше по Европе. Сицилия, Неаполь, Марсель. Париж.

– Как же-с, оттуда и спасался вместе с врангелевцами, – сообщил Василий Григорьевич. – Успел даже, представьте, послужить писарем в бывшем доблестном конной гвардии полку.

– В Конном полку служил наш кузен, Алеша Репнин. Он умер от раны в госпитале. А еще Андрей Петрович Долматов, штабс-ротмистр. Он был обручен с моей сестрой.

– Да, я помню Долматова, прекрасно помню – он ведь бывал у вас в доме тогда, в четырнадцатом году. Герой. Погиб на Кубани. Мне говорил о нем полковник фон Ливен. Тоже сгинул. Царствие небесное.

Ирина сжала руку, впилась в свою ладонь ногтями, чтобы не выдать волнения. Сама не зная отчего, в последние дни она все думала про Ивана Карловича, молилась за него. Как страшно она сожалела порой, что ее первая чистая страсть отдана была человеку чужому, который хотел владеть ею из одного тщеславия, которого она так и не смогла полюбить. Как повернулась бы жизнь, если бы тогда, в семнадцатом году, ей не пришлось бы спасать мать и сестру, которым теперь уж не нужны были ее жертвы?

Ни одному человеку княжна Ирина не рассказывала, что здесь, в Париже, она каждый день ждала вестей от барона. Верила, что жив. Воображала, как однажды он появится на пороге дома и позовет ее с собой. И она пойдет без колебаний, в чем была, бросив наряды и драгоценности. Эта мечта была такой живой и убедительной, что ее крушение казалось катастрофой.

– Барон погиб? Вы точно знаете?

– Да, на моих глазах. Вместе отплывали из Керчи. Я на грузовом судне, а он распоряжался погрузкой на эсминец «Живой». Попали в семибалльный шторм, «Живой» затонул. Триста человек. Нас тоже болтало страшно. Не чаяли, как добрались в Константинополь.

Все закружилось перед глазами, Ирина задыхалась. Она взялась за решетку ворот, у которых они стояли. Ей стоило огромного труда справиться с подступающими слезами.

– Вам нехорошо? – встревожился ее спутник.

– Нет, ничего, это пройдет.

Его плохо выбритое, зеленовато-бледное, рано постаревшее лицо вдруг показалось Ирине символом того безнадежного тупика, в котором оказались они все вместе: безработные генералы, профессора, нищие князья, уличные женщины – бывшие институтки и гимназистки. И даже Михаил Иванович, который когда-то надеялся держать в руках судьбу империи. Вся их нынешняя жизнь показалась ей таким падением, такой жестокой расплатой, что Ирина готова была завыть от ужаса и тоски. За что История так жестоко расправилась с ними? Кого теперь винить?

Дворник открыл калитку, Ирина попрощалась с Василием Григорьевичем, дождавшись, пока он на клочке от сигаретной пачки запишет свой адрес. Она тут же выронила бумажку. Прошла через двор, поднялась по лестнице, что-то ответила горничной. Делала все это механически, как заводная кукла. За привычным видом комнат ей представлялся длинный темный коридор, по которому душа ее летит в черное небытие.

В спальне она села к туалетному столику. Ей так хотелось бы оплакать свою погибшую жизнь, но слезы высохли, так и не показавшись. Из ящика стола она достала карточку, где был запечатлен тот солнечный день, когда отец привез автомобиль и управляющий Василий Никанорович снял их на фотографический аппарат. Закрыв глаза, Ирина возвращалась в единственное место на свете, другого у нее не было – усадьба, парк, беззаботное счастье.

Вера заболела в Крыму скоротечной чахоткой. Дорогой все чахла, молчала, ни на что не жалуясь. По приезде в Париж открылось горловое кровотечение, сестра умерла спустя два месяца. Мать окончательно потеряла рассудок. Слегла, в бреду все звала князя, своего «Сашеньку». Врачи определили инфекцию мозга. История вполне прозаическая, общая для всех эмигрантов.

Вокруг разворачивались такие драмы, что Ирина могла с полным правом считаться счастливицей. Ей повезло не оказаться на панели, она не знала ни в чем нужды. Все благодаря тому, что она, княжна Чернышева, сделалась открытой любовницей бывшего лавочника и бывшего же политического деятеля, чудом спасшегося от расправы пьяных матросов. А то, что случилось с ней – одиночество, тоска по родине, нелюбимый муж, – случалось с большинством женщин на свете, даже без всякой революции. Отчего же теперь, узнав о смерти барона, она чувствовала, что рушится последняя ее надежда? Не потому ли, что из всех, кто оставался жить на этой земле, она любила одного его?

На другой день, когда Терещенко вернулся из поездки, он застал Ирину в дорожном костюме, у туалетного столика. Княжна печально рассматривала фотографическую карточку четырнадцатого года, на которой она сидела в автомобиле «руссо-балт» с отцом, матерью и сестрой.

Михаил Иванович поцеловал Ирину в голову.

– Отличные новости, Ирэн. Я только что говорил с поверенным, мы наконец добились развода!

Она молчала. Терещенко сейчас только заметил стоящий у ее ног саквояж.

– Что это?

– Я ухожу, – еле слышно проговорила княжна.

– Как? Куда?

– Все равно. Буду работать в госпитале, как Вера. Или пойду в гувернантки.

– Ты с ума сошла! Что за блажь…

Он опустился на стул. Ирина повернула к нему лицо, горящее болезненным румянцем.

– Простите меня, Михаил Иванович. Вы много сделали для меня… Но я… больше не могу.