Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня зимних волков

– За пороги проводи, потом встреть. Со своими узкоглазыми у нас ряды заключены, даже девки кое у кого взяты, эти не забалуют. Но их же в степи – что блох на собаке! Не угадаешь, откуда принесет! Керенбей мамой Умай клялся пороги прикрыть – а глядь, нет уже Керенбея, разбит и в булгары продан со всем родом и ордой! Там теперь Баймат-хан заправляет, а с ним у меня договора нету! Вот, прошлый год… А! – Князь в досаде махнул рукой. – Короче, семь десятков дружины, как хочешь, а снаряжай, хоть с жены снизки снимай! Разгонная дружина: одежду, черевьи, оружие, летом – лодьи, паруса, весла, зимой – сани, упряжь, шатры, котлы, прокорм! Ближняя дружина: все то же самое, только еще слышу каждый день со всех сторон: «Княже, в дружинной избе крыша совсем прохудилась, в кашу дождь капает! Княже, твои люди у меня ягненка увели! Вчера какие-то трое орлов лавку на торгу разгромили и жида побили. Княже, а почему у Свенельдовых портки красивше?» Тьфу!

Альдин-Ингвар только улыбнулся. А ведь он не раз принимался высчитывать долгими зимними вечерами: потеряет он или приобретет, если Сверкер не будет взимать с него плату за проход через Смолянскую землю, но и сам не будет платить за провоз своих товаров через Ладогу? А теперь добавился новый вопрос: выгодно ли будет, заключив родственный союз, взаимно снять или хотя бы уполовинить мыто? Ясно было, что в этом вопросе киевский дядя его поддержит.

Гридница на Олеговой горе была построена еще Вещим. Ее бревенчатые стены и резные столбы помнили немало важных событий, и по большим праздникам на стены до сих пор вешали расшитые золотом и цветным шелком алтарные покровы, привезенные из Олегова похода на Романию. В обычные дни они, уже поветшавшие за сорок лет, хранились в больших ларях княгининых клетей, и только сама княгиня время от времени отпирала замки и приказывала проветрить шелковые паволоки.

В последние девять лет во главе стола здесь сидел князь Ингвар с женой, княгиней Эльгой. Там его и увидел Альдин-Ингвар, приглашенный на пир – по случаю своего приезда, и заодно проводов разгонной дружины и второго царьградского обоза. Гридница была велика: человек двести могло усесться в ней за длинными дубовыми столами. К тому же народ постоянно менялся: кто-то выходил на двор подышать, кто-то садился на освободившееся место. Тут были и семь десятков разгонной дружины, и торговые люди, в основном из северных земель, чьи лодьи с товаром входили в состав княжеского обоза, и ближняя дружина, и полянская старейшина. Лодьи южных земель ушли около месяца назад, сопровождаемые первой половиной разгонной дружины. Дружина эта, в отличие от ближней, в Киеве почти не бывала: зимой она ходила в полюдье, а летом провожала и встречала обозы. Провожать их требовалось только до устья Днепра: дальше было море, а от Херсонеса безопасность пути обеспечивали уже ромейские власти. Что тоже было включено в условия договора.

Сейчас Ингвар куда больше походил на князя, чем недавно на причале: на нем был хазарский кафтан с длинными узкими рукавами, золотистого шелка, густо затканного сложным узором красноватых тонов – в виде кругов, в которые были вписаны деревья с сидящими на них птицами и еще чем-то, издалека не разобрать. На узком поясе с золочеными бляшками висела степняцкая же сумка с золоченой узорной накладкой на всю крышку.

Рядом с ним сидела жена, княгиня Эльга – удивительной красоты женщина, тоже в желтом ромейском платье с золотистой и красной отделкой. Альдин-Ингвар уже заходил поклониться ей, но сейчас она вышла встретить его, как родича, к порогу гридницы и поднесла отделанный серебром турий рог с медом. Потом проводила на почетное место. Если ее муж, довольно часто хмурый, напоминал грозного Перуна, то Эльга сияла рядом с ним, будто ясная заря – всегда веселая, приветливая, для любого достойного гостя находящая доброе слово.

На пиру Альдин-Ингвару пришлось снова рассказать о своих приключениях – чтобы знала дружина. Услышав о разбое и пропаже десятка рейнских мечей, бояре и кмети разом зашумели: боль такой потери каждый ощутил, как свою.

– Да этот Сверкер тот еще упырь! – кричал боярин Острогляд, дальний родич княгини. – Он сам этих лиходеев у себя на волоках прикармливает! Как идет обоз с хорошим товаром, что унести легко, а продать дорого – непременно разграбят! Он сам знак подает, а ему доля идет!

– Это прежний князь так делал, Ведомил! – возражал ему Боживек. – Те лиходеи из его же людей были, парни молодые, что зимой в лесу живут. А Сверкер с ними дружбы не водит, на него все смоляне до сих пор за Ведомилов род обижены.

– Эх, нам бы эти мечи! – завистливо вздыхал Ярогость, кметь из ближней дружины. – У нас у каждого десятого разве такой меч, а там целый десяток – каким-то оборотням!

– Им-то куда – с лешим, что ли, воевать в болоте? – смеялись кмети.

– А есть такое предание, что если меч три года в болоте полежит, то великую силу обретет…

– Да что там – предания! – крикнул с того же стола Годима. – У Свенельда в дружине таких мечей-то поболее нашего будет.

Шум поднялся сильнее, в нем яснее зазвучало недовольство.

– А ну хватит! – рявкнул Ингвар и хватил кулаком по столу. Видно было, что он слышит это не в первый раз, и эти речи порядком ему надоели. – Годимка! Опять за свое! Еще раз услышу – пойдешь у меня на валы узкоглазых сторожить! А всем еще раз объясню, – он обвел угрюмым взглядом поутихшую дружину за столами. – Мой кормилец Свенельд землю деревлянскую взял мечом и дань с нее имеет по самую свою смерть. Так было уговорено между ним и князем киевским.

– Да где теперь тот князь? – С места встал Борелют, один из троих братьев Гордизоровичей, из числа киевской старейшины. – Тот ряд со Свенельдом заключал Олег Моровлянин. Когда в Киеве сменился князь, его надлежало пересмотреть.

– Да что теперь говорить? – возразил Хрольв, воевода разгонной дружины. – Не до пересмотра было тогда, и без Свенгельда и сына его еще неведомо… кто тут теперь князем бы сидел.

Он бросил взгляд на почетный край стола, где расположился воевода Мистина Свенельдович. Одетый в не менее роскошный кафтан, тот сидел с непринужденным видом, опираясь ладонью о колено и выставив локоть, будто смотрел на пляски или игры. Это был единственный, по крайней мере, из признанных и живых на эту пору сыновей старого воеводы Свенгельда. Точнее, единственный сын той единственной жены, которой Свенгельд гордился. Его супруга, теперь уже много лет покойная, приходилась младшей дочерью ободритскому князю Драговиту, и в жилах Мистины текла княжеская кровь. В память материнского рода он и получил имя Мстислав. Женился он одновременно с Ингваром-старшим и породнился с ним: воеводша Ута приходилась княгине Эльге двоюродной сестрой. Воевода был рослым мужчиной в самом расцвете сил, с русой бородой и длинными волосами, зачесанными назад от невысокого лба и собранными в хвост. Он был бы хорош собой, если бы не нос, сломанный еще в молодости и заметно свернутый на сторону. Держался он оживленно и независимо. И не диво: мало нашлось бы в Киеве людей богаче и влиятельнее его. И заодно умнее.