Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

Пуатье, однако, тяжелее многих переживал поражение под Дамаском, может потому, что его мучили стыд и раскаяние.

– Никогда больше Европа не придет нам на помощь. И все, разумеется, осудят меня.

Констанция не спрашивала, на кого он сам возлагает ответственность. Вслух никто Раймонда не упрекал, в конце концов, он был противником нападения на Дамаск, но все укоряли его в раздоре с Людовиком, а значит, и во всех ошибках короля. Князь отсутствовал на ассамблее в Акре и потому выходил виноватым во всех принятых ею дурных решениях. Воинов Антиохии не было среди погибших под Дамаском, и потому в этом разгроме погибла репутация ее князя. Иерусалимское королевство, потерпевшее уже второе поражение в Сирии, все больше склонялось к мысли, что сирийское болото безнадежно и наилучшее, что можно было достигнуть на северной границе, – это перемирие с Нуреддином, которое позволило бы повернуть силы франков на полвека саднящий в теле королевства нарыв – на Аскалон, по-прежнему удерживаемый египтянами.

Впрочем, после множества споров и взаимных нападок среди трезво рассуждающих возобладало мнение, что за все ответственны не собственные безосновательные мечты, греховные страсти, глупость, рознь и пороки, а коварная, еретическая Византия, поганым препятствием торчащая на пути между Европой и ее нежным отростком – Утремером. Недаром же Мануил заключил с тюрками Малой Азии мирный договор! Ромеи всегда были враждебны к крестоносцам, а теперь греческий царь еще и требовал Италию в собственное владение! Доводы эти казались тем достовернее и убедительнее, чем легче было упрекать дальнего чужака, нежели самих себя, ибо досадно и неприятно признаваться, что каждый из участников способствовал провалу затеи.

Констанция до некоторой степени собственную ответственность признавала, хоть и просила Господа учесть ее резоны. Над чем властен человек? Ученый каноник Мартин говорил – ни над чем, помимо своей души. Но и в этом Констанция больше не была уверена. Ее душа почернела вопреки ее желанию. Но без раскаяния не будет прощения, а как ей раскаяться, если во всем случившемся повинно чужое прелюбодейство и попустительское бездействие Людовика?! Чужие грехи не оставили ей иного выбора, но, конечно, намерения ее были благими. Не могла же она представить себе, что огромная, лучшая армия из всех когда-либо существовавших в мире не сумеет взять Дамаск и что прежний Раймонд к ней так и не вернется.

Пуатье стал мрачным и молчаливым, исчезли его самонадеянность и победоносность. С Констанцией сам не заговаривал, а если она обращалась к нему, отвечал коротко и равнодушно. Он даже внешне изменился: исхудал, волосы поредели и поседели, брови постоянно хмурились, лоб бороздили горькие складки. Рыцарь, год назад бывший олицетворением мужской мощи и красы, постарел в одночасье на десять лет. Это твоя дьявольская печать легла на него, Алиенор! Неизвестно, тосковал ли этот Самсон по Далиле. Для печали и озабоченности и без французской потаскухи имелось достаточно причин: вместе с тысячами жизней оборвались и нити любви и преданности между землей Воплощения и Европой, рухнули столько лет поддерживающие франков надежды на избавление от тюрков с помощью родимой, милой Франции, охладились отношения княжества с Иерусалимским королевством, а Нуреддин, остерегавшийся крестоносцев, с их уходом из Сирии немедленно напал на антиохийские территории к востоку от Оронтеса.

Отлив в море франкского везения продолжался, а корабли спасителей один за другим поспешно покидали берега Палестины. Отплыли во Францию возмущенные смертью Альфонса и пленением Бертрана провансальцы, в сентябре отбыл в Константинополь император Конрад, отчаявшийся достигнуть в Святой земле хоть малейшего военного успеха, вернулась в Европу и большая часть французской армии. Лишь Людовик и Алиенор задержались отпраздновать в Святом городе Пасху. Пока соперница оставалась так близко, Констанция продолжала вздрагивать от каждого столба пыли, поднимающегося на дороге из Иерусалима.

Она нетерпеливо ждала родов, сначала уповая, что Раймонд обрадуется и растрогается их третьему ребенку, как когда-то обрадовался их первенцу, потом – что крещение родившейся малютки, названной в честь матери Пуатье Филиппой, напомнит ему о святости брачных уз. После своего очищения надеялась, что ее постройневшая фигура и высокая грудь заново привлекут мужа. Но рождение Филиппы ничего не изменило. Бедная крошка! Как мало ласки и материнской любви смогла Констанция дать ей в тот год! Филиппа словно чувствовала, что не может рассчитывать на внимание и терпение, она даже родилась, милое дитя, легче и быстрее двух предыдущих и была тихим, кротким младенцем. Грануш, ангел-хранитель и постоянное спасение Констанции, приставила к новорожденной нянек с кормилицами, и княгиня обрела досуг переживать вволю. Констанция понимала, что лучше бы она занялась ребенком, но не могла заставить себя. Ею овладели тоска и бессилие, и когда Раймонда не было в замке, а он отсутствовал почти постоянно, княгиня целыми днями валялась в постели, уставившись в потолочный свод и вздыхая. Все превратилось в непосильную тяготу – необходимость встать, одеться, привести себя в порядок, брести на церковную службу, выслушивать людей… По двору поползли слухи, что княгиня после родов недужна. А когда Раймонд возвращался в замок, становилось только хуже – она лихорадочно наряжалась, прихорашивалась, выходила к столу и старалась быть рядом с ним, как будто к сердечной боли можно привыкнуть, если снова и снова убеждаться в его безразличии. Иногда ненадолго – на час, на вечер – ей легчало, потом она снова принималась часами рассматривать себя в зеркале, петь тоскливые кансоны и рыдать навзрыд. Негодные способы изжить из сердца мужа образ лихой Алиенор.

Мамушке, конечно, были ведомы куда более действенные приемы: ворожея отстригала пряди волос анушикс, катала по ее телу яйцо, требовала, чтобы аревс высматривала будущее то в огне, то в вине, то в зеркале, ломала над ее головой нож Раймонда, собирала ее кровь, причитала, по семижды семь раз шептала старинные заговоры. Чтобы не сбиться в счете, с каждым нашептыванием откладывала заячью косточку, лягушачью лапку, шкурку змеи, воронье перо, кусок веревки повешенного, обрезанную плоть жиденка, прядь волос и прочие панацеи. Ничто не помогало, хотя Констанция загодя постилась, мыла волосы, одевалась во все чистое, покорно повторяла за Грануш слова приворотов, беспрекословно вставала, опускалась на колени или усердно высматривала что-нибудь многозначительное в огне, в зеркале и во снах. Проку в армянском волховании не оказалось ни малейшего, потому что ревность и обида сидели в душе, как червь в яблоке. Раймонд продолжал оставаться стылым и равнодушным.