Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

– Я так за тебя волновалась…

Пожал плечом:

– За меня?! Да едва народ услышал, что я задержан – вся Антиохия немедленно возмутилась! – Вспомнил, нахмурился: – Вот кто перед императором усердствовал – это граф Эдесский. Из шкуры вон лез, чтобы я поскорее принес оммаж Иоанну.

Констанция хотела заступиться за Жослена, но встрял вихрастый задира и зубоскал Юмбер де Брассон. Стреляя наглыми васильковыми глазами в восхищенную Изабо, принялся потешать слушателей:

– Иоанн уже собирался всучить нам всю свою империю со скипетром в придачу, когда ворвался этот журавль встрепанный, граф Эдесский! Бросился на колени, и давай клясться в верности! Ну, с такой-то подмогой Комнин сразу воспрял. Повезло василевсу, что могучий Куртене за него заступился!

Все захохотали, а Раймонд заговорил о достигнутом с Иоанном соглашении, напрочь забыв о Жослене. Констанция не стала перебивать. Разумеется, в первую очередь князь обязан победой и свободой себе, а не ей, и не мятежному, переменчивому городскому сброду, и, уж конечно, не графу Эдесскому. К тому же Куртене еще сто раз успеет проявить свою находчивость.

Все-таки пришлось князю Антиохийскому встать на одно колено перед сидящим на троне Иоанном, вложить огромные сложенные ладони в маленькие, смуглые лапки василевса и произнести клятву верности, после чего Комнин, по-прежнему мрачный и недовольный, поцеловал Раймонда в уста и передал князю инвеституру на «уступаемые земли». Было очевидно, что любви и преданности между ними меньше, чем мяса в постном рагу.

Спасая собственный престиж, грек помешкал еще некоторое время, наслаждаясь антиохийскими термами, построенными его древним предшественником – римским императором Диоклетианом. Наконец собрал своих эскувитов, заявил, что «умыл руки от этого осиного гнезда», и освободил Антиохию от византийского присутствия, оставив франков в одиночку справляться с раздразненной греками сарацинской гидрой. Подобно Понтию Пилату, умывшему руки от крови Спасителя, погубил свою душу Иоанн, преследуя христиан на Святой земле.

Жослен на победный пир не остался. Пуатье заявил, что Куртене постоянно становится ему на пути и перебегает дорогу, а Куртене ответил, что князь хоть и воображает, что готов перепрыгнуть через любую пропасть, а под Алеппо доказал, что осторожничать и соблюдать собственные интересы умеет лучше любого. После этого ускакал восвояси, не прощаясь. Констанция о его отъезде не жалела. Чем-то он стал ей неприятен, может, тем, что считал себя умнее Раймонда, а может, своей обслюнявленной рукой.

Как только убрался византиец, осмелел опасавшийся его Занги. Атабек захватил многие антиохийские территории за Оронтесом и награбленное имущество передал прежним мусульманским владельцам, основываясь на старых записях налоговых платежей. Это пробудило среди арабских арендаторов и феллахов мятежные настроения. Антиохия уже не мечтала о завоевании новых территорий, а бросила все силы на оборону своих рубежей: гарнизоны крепостей пребывали в постоянной готовности отразить нападение, армия металась от одной границы к другой, и все доходы княжества уходили на приобретение лошадей и вооружения, на выплаты рыцарям и воинам, на наем строителей и легкой кавалерии местных сирийских туркополов.

К счастью, милосердный Господь своих бережет: Он разобщил нынешних моавитян и идумеян. Франков спасало то, что хоть мусульмане и ненавидели пришельцев-латинян, но друг друга они ненавидели еще сильнее – арабы, пять веков назад завоевавшие Левант у византийцев и армян, не жаловали тюрков, прежних полукочевых орд язычников, лишь недавно обратившихся в ислам и сто лет назад отвоевавших у них Палестину. Тюрки-сельджуки не желали дышать одним воздухом с тюрками-данишмендидами, верные последователи Аллаха из Африки не терпели верных его последователей из Азии, правители не доверяли друг другу, а самая жуткая, с молоком матери впитанная, ненависть бушевала меж единокровными братьями – сыновьями соперничающих, ревнующих и интригующих жен общего супруга-правителя. Вот и алчный Занги обратил свое внимание на единоверцев, предоставив Антиохии передышку. Атабек занял мусульманский эмират Хомс.

В чужих раздорах всегда можно что-то выиграть, и к этому следует стремиться. Separa et impera, разделяй и властвуй, учит мудрость древних. Из-за спорных вопросов подчинения различных епископств Радульф де Домфорт рассорился с иерусалимским патриархом Уильямом Малинским и втянул в склоки их высокопреосвященств Святой престол. Так представилась долгожданная возможность избавиться от тягостной патриаршей опеки. Всплыли обвинения в мздоимстве, жалобы на самоуправство, заодно припомнилось, что избрание Радульфа так никогда и не было утверждено синодом. Воодушевленный отступлением византийцев, Пуатье решительно взял бразды правления в собственные руки и изгнал Домфорта из патриаршего дворца. Но если что-то в Антиохии могло запутаться и усложниться, оно непременно запутывалось и усложнялось: смещенный хапуга с низложением не смирился, а принялся сутяжничать и требовать от папы Иннокентия II вернуть ему антиохийский патриархат. Он даже отправился в Рим и вернулся с триумфом, вновь утвержденный доверчивым папой.

К подлым интригам Раймонд оказался не подготовлен:

– Я никогда не избавлюсь от этого сатаны в рясе! Еще и Куртене принялся его поддерживать, хотя ему-то какое чертово дело?

– За Домфортом еще один непростительный грех: он растлитель невинных девушек, – не хотела Констанция втягивать в это противостояние Изабо, но как она могла не помочь Раймонду? – Если понадобится, это обвинение можно доказать перед капитулом и перед папой римским.

– Каких девушек? – полюбопытствовал Раймонд.

– Изабель дю Пасси.

Хмыкнул, насмешливо приподнял бровь:

– Ну, еще вопрос, кто там чей растлитель.

– Вот пусть Рим пришлет своего легата, и тот разберется.

Изабо, когда узнала, что от нее требуется, струсила. Пыталась отказаться, принялась рыдать, упрашивать.

– Кто я и кто патриарх, ваша светлость? – Валялась в ногах, хваталась за юбку, за руки Констанции, как будто имела дело не с лучшей и единственной подругой, а с палачом: – Умоляю, не губите моего доброго имени! Не заставляйте свидетельствовать о собственном позоре!

По поводу «доброго имени» шальной Изабо Констанция милосердно промолчала: даже у юных пажей при виде кокетки глаза загорались сладострастием. В ответ сама молила и убеждала подругу еще отчаяннее. Но Изабо была отважна лишь грешить, а когда потребовалось постоять за добродетель и выступить против распутника, девица захлебывалась слезами, била себя в грудь и рвала от безысходности волосы: