Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки

В канун Рождества, в сочельник, на стол подавали одни постные блюда – сушеную и копченую рыбу, лобстеров, крабов, устриц, осьминогов, форель, осетров, угрей, но после появления в холодном зимнем небе первой звезды в церквях начались торжественные литургии, а по их окончании в большой зале ждала праздничная трапеза.

Стол украшали жареные павлины, вновь обряженные в собственные перья, и медвежья голова с лапами. Дикого зверя в горах Ливана убил сам Раймонд, и большую часть остальной дичи – косуль, гусей, молодых лебедей, куропаток, фазанов, журавлей, цапель, перепелок, зайцев, уток – тоже добыл князь со своими егерями и сокольничими. Туши зверей и птиц были зажарены до хрустящей корочки и щедро политы густыми, острыми соусами с гвоздикой, перцем, мускатным орехом и с бесценным шафраном. Пиршественное изобилие обещало благополучие в наступающем году, и стол, как и полагалось, ломился от еды, но и едоков было бесчисленно – в замке собрались друзья, вассалы, военачальники, приоры монастырей, знатные паломники и прочие дорогие гости.

Музыканты играли родные рождественские мелодии, пылающие факелы в этот день горели не на стенах, а в воздетых руках самых рослых конюхов и егерей, вереницы пажей вносили, держа над головами, бесконечную череду блюд, опытный виночерпий смешивал драгоценные родосские и кипрские красные вина с корицей, сахаром, кардамоном и гвоздикой и затем разогревал в правильной мере, кравчие разливали веселящие напитки в стеклянные и серебряные кубки пирующих, специально обученные валеты расчленяли мясные туши по всем правилам искусства. Со всех сторон слышались беззаботный смех, веселые разговоры и пение гимнов.

Красивее всех, конечно, пела Изабо. Новорожденный крошка бедняжки не прожил и года: шаловливый, непоседливый малыш убился, упав с каменной лестницы. С тех пор Констанцию, с собственным пышущим здоровьем сыном, в присутствии подруги почему-то мучила неловкость. Впрочем, не напрасно она постоянно молилась за несчастную – Изабо вновь была в тягости, и сегодня даже она беззаботно веселилась. Паршивец Юмбер де Брассон давно усаживался от нее подальше, но место рядом с Изабо никогда не пустовало, и нынешний ее сосед слева, Томас Грамон, упорно нашаривал что-то под общей скамьей, заставляя толстушку ерзать и пыхтеть, а ее супруга грубо пихать жену в пышный бок справа.

Княгиня преподнесла возлюбленному супругу легкий и гибкий меч непревзойденной дамасской ковки с инкрустированной рубинами и гранатами рукоятью. Ножны меча были сделаны из прочной, вываренной в воске кожи, с выдавленными на ней геральдическими лилиями. Князь покрыл плечи жены переливающейся малиновой мантией, подбитой царским мехом горностая. Богатые дары были отосланы в Иерусалим и получены из столицы.

Все ели и пили, пели и танцевали, от всей души веселились и разошлись уже под самое утро, когда за столом не осталось никого достаточно трезвого, чтобы внятно произнести здравицу за Спасителя рода человеческого. Пиршественными остатками до отвала насытились егеря, охранники, челядь и собаки. Хлеб вынесли нищим.

Обитатели замка крепко спали счастливым пьяным сном, когда в Антиохию на загнанном коне примчался эдесский барон Симон де Мельфа. Симон хромал, по грязному, исхудавшему лицу и седой бороде текли пот и слезы. Рыцарь скакал всю ночь и привез жуткие вести. Имадеддин, уже месяц осаждавший Эдессу, в эту ночь город взял. Все горожане – мужчины и женщины, дети и старики, даже монахи – доблестно защищали укрепления, но сельджуки умудрились подкопаться под крепостную башню и обрушить ее. За рухнувшей кладкой обнаружилась новая, спешно возведенная горожанами, и тюрки сначала разразились воплями разочарования, но тут же увидели, что новая преграда еще не достроена, и ринулись в пролом, как вода в щель корабельной обшивки. Эдессцы мужественно сопротивлялись, однако тюрки порубили их великое множество и ворвались в город по груде тел.

Раймонд слушал Симона сидя, уставившись в землю, опершись локтями на расставленные колени, сцепив на затылке побелевшие в костяшках пальцы. Констанция не решалась дотронуться до сгорбившихся под льняной рубахой широченных плеч. В памяти, подобно гадюке под камнем, шевельнулось воспоминание о том, как она утаила от Пуатье помощь Жослена в изгнании василевса из Антиохии. Она непременно исповедуется и смиренно примет любую епитимью. В тот раз Раймонд поссорился с Жосленом, но та ссора оказалась далеко не последней. Жослен постоянно громогласно обвинял Раймонда, что тот совершает ошибку, нападая на армян и противясь Византии. Сам Куртене без стеснения искал себе опору отовсюду, помимо Антиохии, а рисковать княжеством ради неверного, непокорного вассала противоречило всем представлениям Пуатье о справедливости и правильном устройстве мира.

– Армяне мужественно защищали стены, но разве могут армяшки заменить настоящих рыцарей! Когда рухнула стена, толпа бросилась в цитадель спасаться, но ворота цитадели оказались запертыми по приказу патриарха, и многие тысячи были затоптаны в давке. Кровавый исполнил свою угрозу – не пощадил ни слабого, ни праведного… Взял цитадель и казнил всех франков… Патриарха тоже, и прочих духовных лиц. Из всех христиан в живых оставил только армян, греков и сирийцев-якобитов.

Симон задыхался, закрывал глаза, мотал головой, рвал рукой ворот, не в силах избавиться от страшных картин резни.

Раймонд медленно опустил руки, поднял искаженное лицо:

– Проклятый Жослен! Сначала этот трус помчался защищать артукидскую собаку, а потом отсиживался в Турбесселе?! – Пуатье вскочил, грохнув табуретом, заметался по зале, как лев в клетке. – На что он рассчитывал?! Вот пусть теперь его Кара-Арслан и выручает! Преступник! Изменник!

Князь бил и крушил все вокруг в бессильной злобе. Цепь рвется в самом слабом звене, но несгибаемым железным звеньям от этого не легче. Как устоять? Что делать?

Никогда еще Утремер не терпел столь ужасной потери. Впервые с отвоевания Заморья в руки проклятого племени попал оплот, принадлежавший христианству еще в апостольские времена, город, в котором захоронен святой Фома.

Во главе Эдессы Занги поставил якобитского патриарха Василия. Жослен, правда, укрепил оставшийся в его руках Турбессель и все еще надеялся освободить свою столицу. С упорством одержимого, он по-прежнему рассчитывал при этом на своих никчемных армян: Раймонду безумец заявил, что больше не признает его своим сюзереном, рвет с ним все вассальные связи, не ждет от Антиохии никакой подмоги и сам ей никогда больше никакой помощи не окажет.

За Куртене оставалось только молиться, а о потерянном франками графстве – рыдать, как о разрушенном храме Иерусалимском.