Наталья Нестерова - Стать огнем

Жизнь Степана распалась на две составляющие: руководство коммуной, тяжелый, но и радостный труд, конкретные результаты, реальные люди, поверившие в Степана и не пожалевшие о том, что доверили ему свою судьбу; и голос партийной совести, который требовал открыть глаза кабинетным мечтателям. Эти две составляющие вступили в противоречие. Степана обвиняли в политической близорукости, в непонимании политического момента — так уже было, в свое время и Учитель, Вадим Моисеевич, ему пенял. Голос совести становился все тише, потому что вместо того, чтобы по конкретности Степановых рассуждений действовать, ему в коммуну стали присылать проверяющих. Нашлись в Омске охотники, желающие схватить за жабры того, кто «личным примером». Всегда находятся завистники. Им даже без личной пользы, а чтобы назло выскочке.

Степаново «назло» было личным и суровым. Данилка Сорока.

Данилка в двадцать восьмом году вернулся с Васюганских болот мужественным героем, вел себя хитро. При каждом приказе начальства брал под козырек, сверкал глазами: «Будет исполнено!»

Его ненависть к Степану Медведеву нисколько не уменьшилась, напротив, окаменела. В восемнадцать лет Данилка хватался бы за наган, топор, тесак, вилы — пер бы напролом в жажде крови обидчика. Данилка тридцатипятилетний хотел с оттягом насладиться — так, чтобы врагу ни вздоха облегчения не светило.

Но и Степан Медведев был уже не юношей. По молодости он жилы рвал бы, доказывая свою правоту с трибуны партконференций, слал бы «Записки…» не только в окружной комитет партии, но и в ЦК, в Москву. Теперь же сделал выбор.

Прасковье, жене, в их короткой задушевной ночной беседе, что была после соития, пробормотал:

— За всю крестьянскую Расею, а также Сибирь я беспомощный оказываюсь.

— Степ, дык что? — Парася редко переспрашивала, хотя многое не понимала в речах мужа. Но тут было важное.

— Дык всё, — промямлил он.

— Степа-а-а! — тормошила его жена. — Степа, не пиши! Бумаг не пиши! Слово что воробей, а бумага — поличье!

— «Поличье» — народное выражение. Правильно сказать — «улики», «доказательства».

— Улики! Какое страшное слово! Сказать — говори, токма не пиши!

— Не буду. Им все по хе… Не понимают! Ладно, переживу. Главное, что ты у меня есть, соболек…

И захрапел, а Парася не знала, успокоиться или дальше тревожиться.

Внутренне признав свою неспособность доказать ошибочность политики в отношении крестьянства, Степан перестал тянуть руку — «Дайте слово!» — на партактивах и корпеть над «Записками…». Ему политическая активность теперь давалась через силу, как обязательное домашнее задание в школе, когда Вадим Моисеевич требовал: «Прочти и разберись!» Степан читал и разбирался, а на улице пацаны галдели, отчаянно к ним хотелось. Мышцы сводило — до того не терпелось за ворота к дружкам броситься. Иногда не выдерживал… Часто не выдерживал.

Степан для себя определил: буду дело делать, а крестьянство в масштабах всей страны без меня как-нибудь обойдется. Личным примером.

Мать говорила: «Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой».

И отец говорил: «Не умел шить золотом, так бей молотом».

Однако когда стало известно о приезде Сталина, все наболевшее всколыхнулось, со дна поднялось.

В печати не освещалось, что секретари ЦК партии отправились по стране спасать хлебозаготовки. Каганович поехал на Дон, Орджоникидзе — на Кавказ, Сталин — в Сибирь, самый сложный регион, где хлеб точно был, и в количестве, способном покрыть более трети всесоюзного плана. Но сибирские крестьяне сдачу хлеба саботировали.

На заседание окружкома, где должен был выступать Сталин, Степана вызвали с нарочным. От волнения у Степана задрожали руки и бешено заколотилось сердце. Появилась радостная надежда, что теперь-то, когда генеральный секретарь ЦК лично в Сибири, порядок будет наведен, справедливость восторжествует.

Извечное «вот приедет барин, барин нас рассудит». Царь не знает правды… Вот приедет Сталин, я ему глаза открою.

Обычно равнодушный к своей одежде, Степан извел Парасю, наряжаясь в Омск. Ведь конец января! Морозы лютые, снега по пояс! А этот дурень хочет на розвальнях ехать в нагольном тулупе, укрывшись медвежьей дохой! Точно переселенец, а не природный сибиряк. И на ногах-то! Не пимы оленьи, не валяные унты, изнутри подбитые шерстяным войлоком, стёженые прослойкой собачьей шерсти, а фарсовые сапоги!

— Я должен выглядеть, — твердил Степан.

— Кем? Стерлядью замороженной? — спрашивала Парася.

— Ты уж как-нибудь сообрази. Мне надо выступить. А в сермяжном я буду как деревенский простофиля. Мама бы сообразила…

— Да я к ней с поклонением! Но и я тоже! Со всем старанием! Не возвеличивая, свое место понимая!.. Степа, что я сейчас говорила? От волнения разум отшибло.

— Тут обстоятельства политические, — нервничал Степан. — Они там, в Омске, придают значение внешности…

— Анфиса Ивановна всегда говорила, что нет веры человеку в отрепьях, — кивнула Парася. — Но хоть чулки шерстяные под порты пододень, губитель!

Степан слушал вождя партии, и надежды таяли как снег, попавший за шиворот, противно холодивший тело, доставлявший неудобство и вызывавший желание уйти прочь, сменить стылую одежду на сухую.

Сталин был низкоросл, с изрытым оспой, нездорового цвета лицом. Одет в светло-зеленый военный френч, застегнутый на все пуговицы, такого же цвета брюки, не галифе, заправленные в мягкие высокие, до колен, сапоги. Говорил он с режущим ухо кавказским акцентом. Чувствовалось, что вождь устал: до Омска он побывал в Новосибирске, Барнауле, Красноярске, Рубцовске. И везде, очевидно, вещал одно и то же. Сталин приехал в Сибирь не разбираться с положением дел, а ставить на вид, закручивать гайки, указывать и приказывать. Все это называлось «проводить линию партии». Степан за партию был готов кровь по капле отдать, но получалось, что линия партии проходит совсем не там, где ему подсказывают и совесть, и знания, и опыт. Возможно, из-за этого противоречия речи вождя нисколько не вдохновили Степана. Хотя, оглядываясь по сторонам, он видел лица, восторженные до крайности. Матерые мужики смотрели на Сталина с детской нерассуждающей любовью, внимали, затаив дыхание, и, казалось, только и мечтали: прикажи им Сталин броситься на штыки — кинутся безоглядно и с радостью, не задумываясь, в чьих руках эти штыки, не отца ли родного или брата.

«Вот уж воистину, — подумал Степан, — не создай себе кумира».

Сталин говорил о том, что крестьян, не желающих сдавать зерно государственным заготовителям или отвозящих урожай на базар, надо приравнивать к спекулянтам. И судить по статье 107 УК РСФСР. Привлекать органы прокуратуры и народные суды, организовывать их выездные заседания в районах — с показательным наказанием спекулянтов и обязательным освещением в прессе.