Наталья Нестерова - Стать огнем

— Ее всегда и все баловали, — говорил Александр Павлович, поднявшийся на шум. — Завидная участь. Но так, как вы, Марфа, пожалуй, никто не старался. Ради чего?

— Шли бы вы почивать, барин!

Когда Марфа уставала отчаянно, она их называла «барин» и «барыня», Настеньку расшкодившуюся — «барышня».

Александру Павловичу было невдомек, что Марфа видела в Елене Григорьевне страдалицу. От чего барыня страдала, Марфа объяснить не смогла бы. Но так ли уж важно знать причину терзаний, если ты заведомо не в состоянии убрать ее? Зато способна скрасить жизнь обожаемому человеку.

Хотя в начале своей работы у Камышиных Марфа испытала потрясение, которое едва не свергло Елену Григорьевну с пьедестала. Потрясение было связано с женскими панталонами.

Сибирские крестьянки никогда не носили нижнего белья. В холод надевали дополнительные юбки, одна поверх другой, хоть три, хоть десять в мороз. По их представлениям, панталоны были частью наряда продажной женщины.

За свою жизнь Марфа перестирала горы мужского исподнего, но никогда в глаза не видела дамских трусов. А тут в ворохе грязного белья — они, батистовые, с кружевами… Первой мыслью было: «Подкинули! Какая-то шлюха подбросила!»

Марфа двумя пальцами захватила панталоны, на вытянутой руке понесла хозяйке:

— Глядите!

Елена Григорьевна, лежа на диване, читала книгу.

— Что вы мне хотите сказать?

— Дык вот же! — потрясла Марфа панталонами в воздухе.

— Вижу. Мое белье.

— ВАШЕ?

— Не французский шелк, конечно, но вполне достойное. Что вас удивляет? — И не дожидаясь ответа, Елена Григорьевна выпроводила Марфу: — Не досаждайте мне глупостями!

Марфа потом у Мотри поинтересовалась, неужели все городские женщины носят исподнее. Мотря в очередной раз обозвала ее деревенщиной, задрала юбку и показала свои панталоны. Сама-то она, давно уехав из деревни, на панталоны решилась полгода назад.

— Не французский шелк, конечно, — пробормотала Марфа, разглядывая перешитое из грубой солдатской бязи бесстыдство.

Как Парася в коммуне, так Марфа в городе — обе, выскользнув из-под руководства и покровительства старших женщин (матери, тетки, свекрови), вынуждены были приспосабливаться к новым условиям. Раньше им не позволялось «брать волю», а теперь без личной воли, без того, чтобы сломать характер, избавиться от забитости, было не прожить. Прежде их обижала свекровь Анфиса Ивановна, но и она же другим их в обиду не давала. Теперь приходилось самим обороняться и нападать, защищая свою семью и довески к ней: у Параси — коммуна, у Марфы — Камышины.

Марфа и Парася редко переписывались, на бумаге им было не излить тоску друг по другу. Передавали весточки, слали с оказией подарки: Марфа — городские вещи, Парася — деревенские гостинцы. Пережив шок с дамскими панталонами, Марфа хотела даже купить их и смеха ради отправить сестричке. Но вовремя одумалась — за такие шутки можно было на всю жизнь рассориться.

Они все больше отдалялись друг от друга, потому что в приобретаемых знании и опыте, в окружающих их реалиях было мало общего. Две «сестрички», разделенные несколькими десятками верст, существовали как будто на разных планетах.

Дом Анфисы Турки прежде имел удивительную особенность менять настроение. Весной, с покрашенными наличниками, он походил на девушку, что вертится перед зеркалом, напялив на себя столько дорогих нарядов, сколько оказалось в сундуках. В сырую погоду дом напоминал ворчливую барыню, попавшую под дождь. В жару, с распахнутыми окнами, млел, как одышливая тетка, которую не заставишь сделать лишнее движение. В облике дома всегда было что-то женское. Даже зимой, засыпанный снегом по окна, с белой шапкой на крыше, он был похож на богатую даму, спящую в легких перинах гусиного пуха.

Еремей, построивший дом, точнее — усадьбу, самую красивую в округе, а может, и во всей Сибири, свое творение не любил. Ему редко нравились собственные старые произведения. Еремей считал, что при строительстве усадьбы его подвело чувство меры — слишком много резьбы, куда ни кинь взор, пропилы даже на досках заплота. Ажурный двускатный козырек над воротами и калиткой, особенно поражавший своей красотой, Еремей считал подходящим для надгробия какой-нибудь капризной артистки, если в камне вырезать, конечно.

Построенный на совесть, дом мог простоять еще сотню лет, однако последние три года он пребывал в одном настроении — брюзгливого старения. Весной его не подновляли, не мыли от конька до крыши, не ремонтировали, не красили. Дом в точности повторял состояние хозяйки, Анфисы Турки. В селе бабы судачили: думали, что Анфиса, могутная и волевая, проживет до ста лет и до ее последнего часа все домашние будут под присмотром «по досточке ходить», а вот поди ж ты — сдала Анфиса после болезни.

Нюраня тоже считала, что первопричиной маминого сдавания была сердечная болезнь, а потом для нее страшным ударом стала смерть внука, мама даже умом как бы тронулась ненадолго, себя в гибели Ванятки обвиняла. Уход из дома братьев с семьями и воцарившаяся тишина еще более усилили мамину хандру, которую она залежала . Нюраня была уверена, что жизненные соки образуются внутри человека, только когда он двигается. Эти соки придают силы, пробуждают интерес, заставляют ставить задачи и выполнять их. А когда человек много лежит, спит, дремлет или просто в потолок таращится, соки не выделяются, и залежаться можно до смерти, как со многими стариками и происходит.

— Я, пожалуй, соглашусь с твоей теорией, — говорил Василий Кузьмич, — хотя «соки» звучит ненаучно.

Ни доктор, ни Нюраня, ни прочие домочадцы не знали, как и чем пробудить у Анфисы Ивановны интерес к жизни, заставить ее двигаться. Она вставала с постели, чтобы поесть или выйти во двор, возвращалась в свою комнату и снова ложилась. Перестала ходить в баню.

Чтобы вынудить ее помыться, Нюраня срывалась на крик:

— От тебя воняет уже! Ты которую неделю в бане не была!

— А ты не принюхивайся. Пошла вон! — поворачивалась лицом к стене мать.

Отец тоже постарел, хотя ему не исполнилось еще и шестидесяти. Еремей Николаевич, решительно отойдя от крестьянской работы, хотя бы не лежал лежнем. Он вырезал прялки и веретена, ложки и деревянную посуду, делал игрушки. Отвозил этот штучный товар в Омск, продавал за бесценок, лишь бы на новые инструменты взамен пришедшим в негодность хватило.

Василий Кузьмич, как он выражался, «оставил практику», амбулатория закрылась, хотя к Нюране время от времени обращались за лекарской помощью. В сложных случаях доктор подключался, если был трезв. Но трезв он бывал редко, а пьяненьким страдал провалами памяти и болтливой суетливостью.