Наталья Нестерова - Стать огнем

— Двадцать.

— А Нюране девятнадцать. Отец, Еремей Николаевич, рассказывал, ты стихи ей пишешь.

— Ну-у-у… — смущенно протянул Максимка.

— Не нукай, не запряг! — сменил тон Степан. — Ежели с моей сестренкой что-либо непотребное произойдет, то я тебя, парень, мехом вовнутрь выверну!

— Да мы пожениться хотим! Мы любим друг друга! — выпалил Максимка.

— Чего? «Любим»? Ишь как выражаешься, рифмоплет, — снова потеплел Степан. — Пожениться — это правильно, хорошо. А после свадьбы сразу ко мне в коммуну переселяйтесь, там мы из вас выкуем… перекуем… — запутался Степан.

Он явно спешил.

«Разве ты не ведаешь, что она мечтает на дохтора учиться? — подумал Максимка. — Или, в точности как я, считаешь это неосуществимой блажью?» Вслух он ничего не сказал.

— Извини, тороплюсь, — начал прощаться Степан. — Верчусь как белка в колесе. Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Богатые купцы и мещане всякие сажали белку в клетку и ставили ей колесо, в котором белка беспрестанно бегала. Если белка не мчится, то организм ее погибает.

— Так ты, выходит, на потеху нынешней власти вертишься? — смело спросил Максимка.

Степан погрозил пальцем:

— Парень, длинный язык отсекают вместе с головой!

Максимка и Нюраня тянули со свадьбой, ждали чего-то. Пока не дождались краха своего счастья.

Степан верно предчувствовал, что после визита Сталина в Сибири начнутся недобрые перемены. Но он и в страшном сне не смог бы увидеть размаха этих перемен.

Курс на всеобщую коллективизацию проводился параллельно раскулачиванию. По большому счету раскулачивать в Сибири было уже некого. Но Центр слал планы, а краевые органы брали повышенные обязательства.

Стон и вой стоял по всей России. Не осталось ни одной зажиточной семьи, которая не подверглась бы раскулачиванию. Спаслись только те, кто, наступив себе на горло, прокляв черта и бога, успел вступить в колхоз. Однако расейские кулаки, высланные в Западную и Юго-Западную Сибирь — немногие, только те, кто сумел сохранить работников в семье, — оказались на плодородной земле, в которую вгрызались, работая по двадцать часов в сутки, и закрепились.

Это была страшная волна человеческого месива, которая катилась по стране от западных границ к восточным, и сибиряки приняли на себя самый трагический удар, потому что им откатываться было некуда. Сибирским кулакам высылка предстояла в места, где человек прожить не может, сколь бы отчаянно ни трудился — не людские места, да и не для всякого зверя. Из Омской области ссылали в Верхне-Васюганский (Кулайский) район. Непроходимые болота, летнего пути нет, земледелие невозможно — гиблый край.

Именно тут Данилка Сорока стегал нагайкой первых ссыльных — белогвардейцев, церковников, прочую интеллигенцию. Они строили лагеря, то есть вышки, комендатуру и бараки для охраны. Строили до последнего. Последних, кто не сдох, Данилка расстрелял. Врагам революции — будущим ссыльным — жилья, считал Данилка, своровавший немало денег, не полагается. Лопата в руки, и пусть землянки роют.

Он вернулся в Омск героем. Слова «Васюган» и «Кулай» еще полвека будут вызывать у омичей холодную судорогу ужаса.

Медведевы-старшие, не без стараний Данилки, попали в первый список на раскулачивание, зимой двадцать девятого года.

Степану, приехавшему в Омск, старый знакомец, бывший адъютант Вадима Моисеевича, шепнул:

— Медведевы в Погорелове твои? Они в списке, по первой категории.

— Как по первой? — ахнул Степан.

То, что его мать могут раскулачить, он предполагал. Но почему по первой категории?

Всего категорий было три. Степан наизусть помнил: «Первая — контрреволюционный актив, участники антисоветских и антиколхозных выступлений; вторая — крупные кулаки и бывшие полупомещики, активно выступающие против коллективизации; третья — остальная часть кулачества». По первой категории подлежали аресту главы семейств, а остальные члены семьи — на выселение. То есть на Кулай. По второй категории выселялась вся семья, опять-таки «в необжитые районы», на тот же Кулай. Третья категория выселялась в пределах своих районов проживания.

— Я тебе ничего не говорил, — предупредил адъютант. — По старой памяти. Завтра Сорокин с отрядом в Погорелово выезжает. — И ушел бодрой походкой занятого человека, на ходу просматривающего бумаги.

Степан двинулся по коридору в противоположную сторону, хотя ему туда было совсем не надо.

Он испугался. Степан не испытывал страха, когда выходил один на один с медведем или с матерым сохатым, только азарт. Он не боялся завалить взбесившегося быка или пьяного мужика с топором. В Гражданскую войну он поднимал бойцов, когда еще не кончился артобстрел, — выскакивал с маузером в руке и орал: «За мной, чалдоны! За нашу революцию!», и оглохшие, не слышащие себя, орущие не про революцию, а «мать-перемать» сибиряки бросались за ним в контратаку.

Степан боялся только собственной беспомощности, неспособности защитить родных и близких.

Ноги вынесли его на улицу. Как будто ноги думали вместо головы, в которой находится мозг. Василий Кузьмич мозг человеческий возвеличивал, затейливо рассказывал… Доктор! Аким и Федот, работники! Матери их всех посчитают. Раскулачивают прежде всего тех, кто имеет работников.

Степан нашел своего возницу, паренька-подростка, достал из командирского планшета листок бумаги и карандаш, дрожащей рукой нацарапал Прасковье записку, велел пареньку во весь дух мчать в Масловку, отмахнулся от вопроса о том, как сам доберется до коммуны, и от сетований на то, что конь еще «не отдохнувши».

Возвращаясь в здание окружкома, борясь с глухим отчаянием, он приказывал себе не распускать сопли, держаться строго и достойно. Степана Медведева никто не видел хнычущим просителем. И не увидят! Его задача минимум — добиться, чтобы родителям поменяли категорию. О максимуме — исключении Медведевых из списка на раскулачивание — нечего и мечтать.

«Срочно привези моих в коммуну. Раскулачивание. Немедленно!» — с трудом разобрала Парася почерк Степана. Бросила домашние дела, попросила Фроловых присмотреть за Васяткой, кинулась на конюшню, велела запрягать сани. Парасе передался страх мужа, который она верно угадала за его каракулями. Степа ничего не боится, и страх на него могло нагнать только что-то настолько ужасное, что было неподвластно ее воображению. Парася суетилась, обхватив руками живот, — она была беременна, скоро рожать. Страх поселился под сердцем, близехонько к ребенку, и почему-то казалось, что дитя не вынесет испуга, рванет наружу. Не родится, а вырвется, разрывая ее кожу в лохмотья, через пупок укатится прочь. И всю дорогу до Погорелова, свернувшись в санях калачиком, с головой укрывшись дохой, она крепко обнимала живот, уговаривала дитя не паниковать, твердила, что тятя его сильный и умный, он обязательно всех поборет. Вознице, который правил лошадью, чудилось, что Прасковья молится.