Ольга Колотова - Инквизитор. Охота на дьявола

— А как же милосердие церкви? — злобно рассмеялся де Гевара. — Ведь Бог велел нам прощать!

— Вот у Бога прощения и просите, — ответил Бартоломе, — а люди вас вряд ли простят.

Сразу же после допроса де Гевары Бартоломе отправился во дворец епископа. Он не помнил, как он миновал расстояние между зданием трибунала и резиденцией епископа. В его душе все просто кипело от злости.

На парадной лестнице дворца слуги попытались остановить нежданного гостя, что-то бормоча о плохом самочувствии его преосвященства. Одного из них, оказавшегося у него на пути, инквизитор отшвырнул прочь; решительно отстранил второго; взяв за воротник, встряхнул третьего.

— Где он?

— В парке, — пролепетал испуганный слуга.

Епископ тем временем неспешно прогуливался по лужайке вокруг фонтана. Он делал это потому, что был убежден в том, что движение полезно для здоровья, а не потому, что хотел поразмяться. В последнее время его преосвященство вообще потерял вкус к жизни. Ничто его не радовало, даже наядам уже неделю не приходилось исполнять свои соблазнительные танцы. Даже картины и статуи почти не отвлекали епископа от мрачных мыслей. Старичок был грустен, подавлен, расстроен.

В проделки дьявола его преосвященство не верил. Допустить, что де Гевара раздвоился, он тоже не мог. Настоящий де Гевара скрывался в павильоне в епископском парке, в этом сомневаться не приходилось. Правда, вот уже несколько дней он не давал о себе знать, но это еще совсем не означало, что он наконец-то окончательно исчез. Он мог появиться, когда ему вздумается. Если в парке прятался истинный де Гевара, значит, тот, в тюрьме, был ненастоящим. Следовательно, дон Фернандо де Гевара в застенке никогда не был. Если он там никогда не был, значит, он был свободен и мог вытворять все что угодно. И, значит, он не маскировался под дьявола, который держит в страхе весь город, он им был! Мысль о том, что он сам помогает скрываться еретику и убийце, приводила епископа в трепет. Выдать де Гевару было все равно что признаться в пособничестве колдуну, не выдать — означало стать его сообщником.

Епископ долго терзался раздумьями и сомнениями, но так ничего и не решил. Как обычно, он предоставил событиям идти своим чередом, а в том случае, если де Гевара или брат Себастьян заподозрят его в предательстве, отговориться неведением. В конце концов, разве он виноват в том, что дьявол облюбовал его парк? Нет, нет, он ничего об этом не знал…

Однако жизнь епископа все же превратилась в настоящий ад. Он боялся инквизитора, боялся де Гевару. Он поистине оказался между Сциллой и Харибдой. Оставалось только ждать, которое из чудовищ его скорее проглотит. По ночам епископу снился то мрачный застенок, то кинжал убийцы. Первые трое суток после возвращения из трибунала, где он увидел двойника де Гевары, Карранса безвыходно просидел в своей спальне. Но время шло, а его не арестовывали и не убивали. Мало-помалу старичок вернулся к обычному образу жизни, возобновил свои прогулки по парку, но все же тревога ни на минуту не оставляла его.

Внезапное появление Бартоломе повергло епископа в смятение. Он остановился, точно увидел перед собой карающего ангела, втянул голову в плечи и от этого стал как будто еще меньше ростом. Впрочем, он до такой степени привык лицемерить, что даже сам со всей определенностью не смог бы сказать, действительно ли он перепугался до полусмерти или намеренно прикинулся немощным и беззащитным.

— Ваше преосвященство! — окликнул его Бартоломе, задыхаясь то ли от быстрой ходьбы, то ли от ярости.

Епископ попытался улыбнуться. Улыбка получилась заискивающей и подобострастной. Карранса догадывался, что добром дело не кончится.

— Побеседуем, ваше преосвященство?

Обычное хладнокровие изменяло Бартоломе. Его просто трясло от злости, голос дрожал.

— Всегда к вашим услугам, брат мой! — пролепетал Карранса. — Прошу вас!

Епископ направился в сторону беседки. Хоть на минутку-другую он стремился оттянуть неприятный разговор. Но Бартоломе не намерен был ждать. Он догнал епископа, положил руку ему на плечо и резко развернул лицом к себе.

— Вы предупредили дона Фернандо де Гевару об аресте!

— Какой странный вопрос! — пробормотал епископ. — С чего вы взяли?

Его преосвященство ошибался. Это был не вопрос, это было обвинение.

— Вы! — повторил Бартоломе.

— Я?

— Отвечайте!

— Отпустите! — пискнул Карранса. — Вы забывайтесь!

Он не смотрел в глаза инквизитору, его взгляд блуждал по сторонам, словно в поисках, за что бы зацепиться. Епископ лихорадочно искал лазейку из неприятного положения.

Бартоломе отпустил епископа.

— Сегодня, наверное, очень странный день, — пролепетал епископ, которого испугало ненадолго воцарившееся грозное молчание. — Я… неважно себя чувствую… Вы, как мне кажется, тоже… не в себе… Сегодня очень жарко, вы не находите?

Болтовня епископа показалась Бартоломе издевательством. Он и сам не успел опомниться, как схватил старичка за воротник и окунул головой в бассейн.

— Остудись, старый хрыч!

Епископ пускал пузыри и слабо трепыхался. Пока он еще шевелился, железная рука инквизитора сдавливала его шею. Но вот слабое сопротивление прекратилось. Бартоломе вовремя опомнился, на свое счастье и на счастье Каррансы…

Он вытащил почти задохнувшегося, наглотавшегося воды епископа, стряхнул, как мешок.

— Вы предупредили де Гевару?!

Его преосвященство хотел позвать на помощь, но не смог, с его губ сорвалось только что-то похожее на всхлипывание. Ноги подкосились, и он безвольно опустился на оградку бассейна. Бархатная шапочка епископа так и осталась плавать в воде. Выглядел он действительно жалким. Редкие, седенькие волосики прилипли ко лбу и щекам, с них стекали капли, и, казалось, это не вода, это слезы текут по его морщинистым щекам. И весь он был какой-то маленький, взъерошенный, несчастный, точно цыпленок, которого окунули в воду.

Но Бартоломе не знал жалости.

— По справедливости, — сказал он, — вас следовало бы утопить! Не пугайтесь! Не в бассейне! В интригах и кляузах! Вы, ваше преосвященство, утопили город в крови! Ваш собственный город!

Епископ не оправдывался, и это молчание было равнозначно признанию.

Бартоломе хотел высказать епископу все, что о нем думает, но внезапно почувствовал, как бессмыслен и бессилен его гнев. Он только что едва не вытряхнул душу из слабого старичка. Но, в чем бы не был виновен этот старик, его страдания теперь не могли уже ничего ни изменить, ни исправить. Они даже его ничему бы не научили.

Бартоломе отступил, как всегда отступал перед беззащитностью. Он только безнадежно махнул рукой, повернулся и пошел прочь.