Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына

– Ах, какая жалость! – воскликнул я.

– Но этим все не кончилось! – предупредила меня Надежда Осиповна. – Мсье Шедель последовал за ним, и вскоре мы услышали крик о помощи – кричал не Саша, а француз. Мы кинулись на шум… Саша стоял с поленом в руке, стихи догорали в печи, а воспитатель, придерживая ушибленный локоть, вопил о помощи. С тех пор Саша возненавидел месье. Гувернер просил отставки. Сергей Львович был не против, но я предложила прибавку к жалованью, и месье Шедель все же остался.

Разговаривая со мной, Надежда Осиповна вышивала: это была пелена налойнова, предназначавшаяся в дар Святогорскому монастырю.

– Но Сашенькина учеба с тех пор не пошла на лад. Ох, невзлюбил он мсье… Хорошо, помог покойный Василий Львович. – Она перекрестилась. – Совсем недавно его не стало. Сашенька его любил, хоть и заезжал к нему нечасто. По его протекции Саша поступил в Лицей. Это стало для нас такой отрадой и облегчением!

Пересказала мне Надежда Осиповна и давнюю семейную сплетню: покойный брат ее мужа Василий Львович женился на известной московской красавице. Но молодая жена обнаружила, что она не единственная: в доме Василия жила его любовница – бывшая крепостная Аграфена. Оскорбленная жена покинула мужа и подала на него жалобу. Синод присудил Василия Львовича подвергнуть семилетней церковной эпитимии с отправлением оной в течение 6 месяцев в монастыре, а прочее время – под смотрением его духовного отца, а его жене дал развод с правом выхода замуж. Перенеся неудачу безропотно, он умел сохранить навсегда свою любезность, необыкновенную доброту души и набожность истинно христианскую. Своих детей не имея, Василий Львович сильно привязался к Саше. Он любил его больше других племянников, и баловал он Сашу сильно! Все шутил, что племянник мог бы хоть из вежливости не писать лучше дяди и, смеясь, сетовал: «А он пишет, пишет!»

Надежда Осиповна рассмеялась.

– Ах, бедный Василий Львович! Он успел написать стихи на скорую женитьбу племянника. Память у меня уже не та, не могу выучить. – Она встала и, подойдя к туалетному столику, принялась рыться в ящике. Потом подала мне бумагу.

«Благодаря судьбе, ты любишь и любим!… Блаженствуй! – Но в часы свободы, вдохновенья / Беседуй с музами, пиши стихотворенья, / Словесность русскую, язык обогащай / И вечно с миртами ты лавры съединяй!» – прочел я немного высокопарные, устарелые строки.

Конечно, я похвалил стихи и снова принялся расспрашивать о юности поэта. Надежда Осиповна отвечала охотно.

– А знаете, что потом, уже войдя в возраст, Саша выкинул! Ох, это был такой скандал! – Надежда Осиповна прижала ладони к порозовевшим щекам. – В то время должность обер-прокурора считалась доходною, и кто получал эту должность, тот имел всегда в виду поправить свои средства. И как-то была у нас в гостях супруга обер-прокурора. Саша сидел на кушетке, а подле него лежал наш кот. Саша его гладил, кот выражал удовольствие мурлыканьем, а гостья наша вдруг принялась приставать к Сашеньке с просьбою сказать экспромт. Саша молчал… А потом, как бы не слушая ее речей, обратился к коту: «Кот-Васька плут, / Кот-Васька вор, / Ну словно обер-прокурор».

Я рассмеялся. Надежда Осиповна мне вторила: видать, та старая сценка ее весьма позабавила. Со смехом и слезами вспоминала она и прочие забавные происшествия: он ловко поддел того, другого… Зачастую гости, становившиеся мишенью для его острот, были людьми намного старше его по возрасту и выше по общественному положению. Но юного шалуна это не останавливало!

На одном вечере Пушкин, еще в молодых летах, был пьян и вел разговор с одной дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом, она сказала:

– У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит?

– Нет, сударыня, – отвечал он, – рябит!

Ох, как она тогда была смущена и разгневана! – сокрушалась Надежда Осиповна.

Видел я и Сергея Львовича Пушкина. Это был человек небольшого роста, с проворными движениями, с носиком вроде клюва попугая. Был он нрава пылкого и до крайности раздражительного, так что при малейшем неудовольствии выходил из себя. Будучи в хорошем расположении духа, он умел оживлять общество неистощимою любезностью и тонкими остротами, изливавшимися потоком французских каламбуров. Многие из этих каламбуров передавались в обществе как образчики необыкновенного остроумия. Так, одна польская дама, довольно дородная собою, в Варшаве за большим обедом, обращаясь к нему с насмешливым видом, спросила: «Правда ли, господин Пушкин, что вы, русские, антропофаги, едите медведей?» – «Нет, сударыня, – отвечал он, – мы едим корову, вроде вас».

В другой раз на вопрос одной неосторожной дамы: «Отчего это, сударь, находят столько детей подкинутых?» – «Оттого, что много “пропащих” женщин», – сказал он, не запинаясь.

Он был прекрасный декламатор и за обедом охотно читал стихи – Дмитриева, Карамзина, Батюшкова, Жуковского, а также оставил в дамских альбомах множество прекрасных стихов, под которыми могли бы подписаться и лучшие представители блистательной эпохи французской литературы. Один раз он зачитал мне письмо, адресованное детям, – нежнейшее письмо. Но все его душевные красоты причудливо сочетались с баснословной скупостью. Однажды при мне сын его Лев за обедом у него разбил рюмку. Отец вспылил и целый обед проворчал.

– Можно ли, – сказал Лев, – так долго сетовать о рюмке, которая стоит двадцать копеек?

– Извините, сударь, – с чувством возразил отец, – не двадцать, а тридцать пять копеек!

Я подозревал, что «Скупого рыцаря» Пушкин живописал со своего папаши.

– Александру Сергеевичу приходилось упрашивать, чтоб ему купили бывшие тогда в моде бальные башмаки с пряжками, – поведала мне как-то прислуга, – а Сергей Львович предлагал ему свои старые, времен павловских.

Судьба зачем-то судила Александру Сергеевичу часто подолгу живать вместе с отцом, и это было невыносимо для обоих. Боясь сыновнего поэтического вольнодумства, Сергей Львович, очевидно из наилучших побуждений, согласился взять на себя надзор за сыном – вышла ссора, в которой Сергей Львович назвал сына выродком, о чем мне также сообщила услужливая прислуга. Ссоры между отцом и сыном повторялись часто, и после каждой Сергей Львович подолгу пребывал в мрачном настроении. Обыкновенно они гуляли по Невскому в одно и то же время, но никто и никогда не видел их гуляющими вместе.

– Мне ничего лучшего не остается, как разорваться на части для восстановления репутации моего милого сына, – вздыхал он после очередной, как он выражался, «проказы» Александра Сергеевича.

Друзья его утешали, напоминая, что Пушкину многое можно простить, он окупает свои шалости неотъемлемыми достоинствами, которых нельзя не любить. Сергей Львович и слушал, и не слушал.