Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына

– А я долго имел о холере самое темное понятие, – начал рассказ Пушкин, – хотя было мне лет двадцать с небольшим, когда старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Знал я, что это поветрие пришло к нам из Индии, где она поражает не только людей, но и животных и самые растения, зарождаясь от гнилых плодов.

Я подтвердил его слова, напомнив, что тлетворные холерные миазмы не могут быть ничем другим истреблены, кроме паров минеральных кислот; и следственно, дабы отвратить распространение холеры, необходимо окуривание комнат и вещей.

Пушкин усмехнулся:

– Году еще этак… в двадцать шестом один дерптский студент мне сказал, что Choleramorbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас. Я стал его расспрашивать, и он объяснил мне примерно то же, что сейчас вы. Таким образом, в дальнем уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы.

– Помню я хорошо это бедствие, – ответил я, – унесшее и жизнь великого князя Константина Павловича, царствие ему небесное…

– Тогда был я в Москве, – продолжил Пушкин, – и домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед отъездом прочел я письмо, где говорилось о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме, как элегия к дифирамбу.

Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество.

На дороге встретил я Макарьевскую ярмарку, прогнанную холерой. Бедная ярмарка! – рассмеялся он. – Она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

– И даже это вас не остановило? – удивился я.

– Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее с досадой и большой неохотой. Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.

Я посетовал на непросвещенность и невежество нашего народа, отвергающего карантинные меры, столь необходимые при поветрии.

– Хотя холера и менее прилипчива, чем восточная язва, однако ж она весьма легко сообщается от прикосновения к трудно больным, и умершим от оной. Опасно даже и вдыхание воздуха, испорченного вредоносными испарениями, – заговорил я, – и потому нельзя отвергать мер предосторожности, ибо холера есть болезнь наносная.

Слова мои были Пушкину неинтересны совершенно. Подумав о чем-то, он продолжил свой рассказ, о том, как занимался в поместье делами, перечитывал Кольриджа, сочинял свои сказки… И к великому счастью, никуда не ездил!

– Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Вот тогда страх меня пронял – в Москве… Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!

Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета.

– Вот и не спорьте с мужиками! – заключил я. – Пожелали они вам многие лета – так и живите!

Пушкин в ответ лишь грустно улыбнулся.

– Правы вы, Иван Тимофеевич! Как наш государь Петр Алексеевич говаривал: «Несчастья бояться – счастья не видать!»

Он пожал мне руку, пожелал доброй ночи и простился. Ямщик уж ждал меня, чтобы везти домой. Так я и оставил Пушкина в тот раз, не вполне успокоенного, но все же приободрившегося. Однако состояние духа его продолжало меня тревожить. К сожалению, доходившие до меня слухи поводов для беспокойства давали немало.

Как я уже неоднократно подчеркивал, к светскому обществу ваш покорный слуга не принадлежал, а значит, все петербургские сплетни доходили до меня с некоторым запозданием и в искаженном виде. Однако на этот раз, довольно ясно понял я, что дело неладно: зная, что пользую я и семейство Пушкиных, петербургские прелестницы сами первыми заводили о них разговор и передавали мне новости в надежде, что я расплачусь с ними ответными откровенностями. Увы, ожидания их были жестоко обмануты. Из бесед с этими дамами пришлось мне узнать, что некий гвардейский офицер блестящей наружности принялся ухаживать за Натальей Николаевной Пушкиной, и та принимает его ухаживания благосклонно. Красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, он был везде принят дружески. Госпожа Пушкина виделась с ним в доме одной общей приятельницы… тут было названо имя дамы весьма вздорной, хоть и изысканной наружности, знаменитой своими прекрасными рыжими волосами.

Сочувствия бедный ревнивый поэт вызывал мало.

– Он сам виноват! – говорила при мне одна прекрасная судия двадцати двух лет от роду. – Он открыто ухаживал сначала за Смирновой, потом за Свистуновой. Жена сначала страшно ревновала, потом стала равнодушна, привыкнув к неверностям мужа, и стала позволять и себе чуть более того, что почитается приличным. Ах нет! Грань она, по-видимому, не перешла, оставаясь верна мужу. Пока все обходится легко и ветрено. – Глаза молодой сплетницы горели в предвкушении чего-то уже не столь легкого.

Увы, я твердо решился ее разочаровать и не вымолвил в ответ ни слова.

Несколькими неделями позже в доме самого Пушкина мне пришлось услышать обрывок разговора княгини Веры Федоровны Вяземской, недавно вернувшейся из Италии, где она схоронила дочь, и прекрасной Натальи Николаевны, только что получившей в подарок от известного своего воздыхателя театральный билет.

– Я люблю вас, как свое дитя; подумайте, чем это может кончиться! – увещевала княгиня молодую прелестницу.

– Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Ну что такого может быть? Ничего! Будет то же, что было два года сряду, – смеялась в ответ госпожа Пушкина.

– Извините, милая моя, но в этом случае, оберегая честь своего дома, я буду вынуждена сама напрямик объявить нахалу французу, что я прошу его свои ухаживания за вами производить где-нибудь в другом месте, – довольно резко заявила княгиня. – Я прикажу не принимать господина Геккерна.