Александр Дюма-сын - Дама с камелиями

— Нет.

— И хорошо сделаете.

— Вы находите?

— Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?

— Вы знаете о нашем разрыве?

— Она мне показывала ваше письмо.

— А что она вам сказала?

— Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив. Такие вещи можно думать, но нельзя писать».

— А как, им тоном она это сказала?

— Смеясь. И при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчать свой желудок».

Вот какое впечатление произвели мое письмо и моя ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.

— А что она делала вчера вечером?

— Она была в Опере.

— Я знаю. А потом?

— Ужинала дома.

— Одна?

— Нет, кажется, с графом Г.

Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.

Некоторые люди в подобных случаях дают совет не думать о женщине, которая вас не любит.

— Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, — возразил я с деланной улыбкой.

— И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее. Она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.

— Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?

— Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие, а нельзя не оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были принципы разрыва. Я знаю Маргариту, она скорее бы умерла, чем вам ответила.

— Что же мне делать?

— Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.

— Но если я ей напишу и попрошу прощения?

— Лучше не делать этого, она вас простит.

Я чуть не бросился на шею Прюданс.

Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите:

«Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей!»

Я сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо самой Маргарите. Маргарита сказала ему, что ответит после.

Я вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не было ответа.

Я решил больше не ждать и уехать завтра.

Приняв это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой чемодан.

Мы были уже с час заняты приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок у моих дверей.

— Открыть? — спросил Жозеф.

— Откройте, — сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать; что это Маргарита.

— Барин, — сказал Жозеф, входя, — там две дамы.

— Это мы, Арман, — крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.

Я вышел из своей комнаты.

Прюданс стояла и рассматривала вещи в моем кабинете, Маргарита сидела на диване, задумавшись.

Я подошел к ней, стал на колени, взял обе ее руки и взволнованным голосом сказал: «Простите».

Она поцеловала меня в лоб и сказала:

— Вот уже третий раз я вас прощаю.

— Я собирался завтра уезжать.

— Разве мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить, а я не хотела, чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она говорила, что я могу вам помешать.

— Вы можете мне помешать, Маргарита, но в чем?

— Ну, у вас могла быть женщина, — ответила Прюданс, — и ей не было бы особенно приятно увидеть еще двух.

При этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.

— Милая Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.

— Вы очень мило устроились, — ответила Прюданс. — Можно посмотреть вашу спальню?

— Можно.

Прюданс прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних, Маргариту и меня.

— Зачем вы привели Прюданс? — сказал я ей.

— Она была со мной на спектакле, и потом, кто же меня проводит отсюда?

— Ведь я здесь.

— Да, но я не хотела вам помешать, а кроме того, я была уверена, что, проводив меня до моих дверей, вы захотели бы зайти ко мне, а я не могу вам этого разрешить и не хочу, чтобы вы уехали с правом меня обвинять в отказе.

— А почему вы не можете меня принять?

— Потому, что за мной очень следят и самое ничтожное подозрение может меня погубить.

— И это единственная причина?

— Если бы была другая, я бы вам сказала. Нам нечего скрывать друг от друга.

— Послушайте, Маргарита, я не хочу идти окольными путями к моей цели. Скажите откровенно, вы меня любите?

— Очень.

— Ну, так зачем же вы меня обманули?

— Мой друг, если бы я была какая-нибудь знатная герцогиня, если бы у меня было двести тысяч ливров годового дохода, если бы я была вашей любовницей и взяла бы другого любовника, тогда вы имели бы право спрашивать меня, почему я вас обманываю, но я Маргарита Готье, у меня сорок тысяч франков долгу, ни гроша состояния, я трачу сто тысяч франков в год, в этом случае ваш вопрос становится праздным и мой ответ бесполезным.

— Это верно, — ответил я, уронив голову на колени Маргариты, — но я вас безумно люблю.

— Ну, мой друг, нужно было или меня меньше любить, или меня лучше понимать. Ваше письмо меня очень огорчило. Если бы я была свободна, я не приняла бы графа третьего дня или, приняв его, пришла бы к вам просить прощения, как вы у меня просили только что, и впредь у меня был бы только один любовник — вы. Мне казалось, что я могу себе доставить это счастье на полгода, вы не захотели этого: вы хотели знать, как я этого достигну. Ах, это так легко было угадать. Я могла бы вам сказать: мне нужны двадцать тысяч франков. Вы влюблены в меня, вы бы их нашли и после стали бы меня ими попрекать. Я предпочла не быть вам ничем обязанной, вы не поняли моей деликатности. Пока у нас не очерствело окончательно сердце, мы придаем словам и вещам такое значение, которое недоступно другим женщинам. Повторяю вам, средство, которое нашла Маргарита Готье, чтобы уплатить свои долги, не требуя от вас на это денег, было деликатностью с моей стороны, которою вы должны были молча воспользоваться. Если бы вы познакомились со мной сегодня, вы были бы страшно счастливы тем, что я вам пообещала, и не спросили бы у меня, что я делала третьего дня. Мы бываем иногда вынуждены покупать душевное удовлетворение ценою телесного страдания и страдаем гораздо сильнее, когда впоследствии это удовлетворение ускользает от нас.

Я слушал Маргариту и смотрел на нее с восхищением. Когда я думал, что это чудесное создание, женщина, ножки которой раньше я безумно мечтал целовать, думает обо мне, уделяет мне место в своей жизни, а я не довольствуюсь тем, что она мне дает, то спрашивал самого себя: имеет ли границы человеческое желание, если, получив так быстро удовлетворение, оно идет все дальше и дальше?