Ариадна Борисова - Змеев столб

Теряя терпение, Хаим попробовал высвободиться из мертвого плена, и случилось то, чего он боялся. Ледяная женщина не простила ему отступления и не отпустила, прижалась вплотную. Верхние трупы, гулко ударяясь об ее спину, с жутким стуком покатились на дрогнувший пол. Сторож обернулся, напряженно подался в сторону шума и, замерев в неестественной позе, втянул голову в плечи.

Когда все стихло, долг возобладал над страхом и заставил сторожа опасливо пуститься с оставленной Галкиным лампой к нехорошему углу. Свет неумолимо приблизился, и Хаим не нашел ничего лучше, как из-за плеча покойницы скорчить рожу пострашнее…

Он ни за что бы не подумал, что этот мужчина, нестарый и довольно рослый, способен на такой истошный, пронзительный, совершенно бабий визг. Над Хаимом пронеслось бескровное, точно у новопреставленного, лицо, обезумевшие от ужаса глаза, пол сотрясся от топота ног, и хлопнула дверь.

Хаим перевернулся, по-другому не смог бы встать, навис над покорно откинувшейся неживой женщиной: простите, простите… Поднялся, удрученный и больной от всего произошедшего. Сторож, конечно, сейчас сообщит об ожившем мертвеце, и сюда примчатся Тугарин с милиционером, если не в стельку пьяны.

Из двери клубился туман – сторож ее не закрыл! И вот она, рыба нельма. Хаим нащупал хвост, дернул и еле вытащил, рыбная гора была плотнее мертвецкой. В глазах расходились, набегали и лопались радужные круги. Лишь бы не поскользнуться, не расшибиться…

Рука наткнулась на кучу примерзших к полу мешков в оттаявшей чешуе и слизи. Некогда искать сухой мешок. Хаим, не медля, распахнул телогрейку, затолкал под нее нельму и крепко повязался кушаком. Мороженая рыбья морда высунулась из ворота, уперлась в подбородок; живот через рубаху ожгло жгучим холодом… Теперь – бежать.

Луна сияла огромная, желтая искрасна, как янтарь после обжига. Отраженный свет на сугробах отдавал багрянцем, звезды застыли слезами-каплями… Бел-горюч камень… Тропу расширили и утоптали до земляной твердости, каждый шаг будто скрип несмазанной двери… Как больно бьет по ноге каменный хвост нельмы!

Он двигался перебежками, зигзагами, оскальзываясь и чуть не падая, а тень летела впереди смелая и свободная и нисколько не оступалась. Несоответствие тела и тени заставляло Хаима без остановок подвигаться вперед по неумолчно скрипящему насту, несмотря на тошнотворные волны стремительно нарастающего изнеможения. По вискам тек горячий пот, а грудь сводило от холода.

Обеими руками он придерживал голову рыбины, не давая ей соскользнуть вниз или попросту ударить в нежное место. Нюхал арбузную морду, на ходу высмаркивая настывающий в ноздрях лед. Поднимал то одно, то другое плечо и сбивал громоздящиеся под носом сосульки. Телогрейка на плечах заблестела ощетиненными льдом эполетами. Опасаясь, что нос порежется, Хаим начал вдыхать и сплевывать ледяные обломки.

Мысль о красном стрептоциде будто кнутом подгоняла в спину. На этой рыбине сосредоточилось внимание, в ней сконцентрировалась жизнь, из-за нее он готов был убить каждого, кто появится из-за угла конторы. Он успеет вырвать рыбу из-под ворота, а бить надо в лицо. На голове шапка, а лицо ничем не защищено…

Земля под ногами ощутимо колебалась. Ветер, против обыкновения, не продувал сквозь телогрейку – рыба сдерживала порывы, сама, видно, решила заморозить хлипкое тело и успешно к тому приближалась. Валенки, казалось, издавали не скрип, а трезвон, собирали тревогу, отпуская звуки лететь с предательским ветром к крыльцу конторы, где, может быть, кто-нибудь курит…

Луна вдруг исчезла, словно не сияла только что янтарем, выжженным в песке на дне горна. Взамен сверкнули сполохи северного сияния. Огненными маками затлело небо, вспыхнуло длинными разноцветными веерами, и на сугробах распустились лепестки ярких соцветий.

…Тугарин выпрыгнул неожиданно, из-за стены, словно ждал. Разумеется, ждал! Молча дернул кушак, и рыба бухнулась на тропу. Белая рыба нельма, надежда и жизнь.

Тень Хаима потерянно взмахнула руками. «Убью», – подумал он.

Полукружье ослепительной арки взвилось, помчалось вверх и наискосок, толстое рыбье брюхо с силой ударило в грудь – это Хаим бессильно свалился на нельму. Тугарин склонился над ним, застив небо, дыхнул дичайшим зловонием многодневного перегара и ошарашенно воскликнул:

– Готлиб! Ты?!

Тугарин стоял над ним, разочарованный и одновременно удовлетворенный. Он-то считал Готлиба едва ли не единственным честным человеком на мысе, хотя давно уже знал – честных людей на свете нет. Как он мог думать, что жид – честен?!

Хаим открыл рот, но голоса не было. Змей стоял на фоне роскошной небесной карусели, и отрывистый, уверенный смех его казался лязгом цепей.

Хаима не было почти до ночи. Мария беспокоилась, но совсем не по тому поводу, из-за которого волновались, жалостливо поглядывая на нее, Гедре и Нийоле. Она чувствовала: муж что-то замыслил, и на танцы в цех пошел не просто так. Она никак не могла поймать и уяснить неуловимую мысль, почему-то связывающую его уход с ее болезнью.

Чтобы время ожидания миновало быстрее, Мария принялась мастерить человечков и зверят из веток, перьев и ягеля. Скоро Рождество, пусть дети порадуются. Нийоле тоже воодушевилась и вырезала из березовой коры ажурные бусы и серьги. Очень ловко это у нее получалось, аж Гедре не утерпела и нацепила берестяные серьги нитками на уши. Повертелась перед зеркальцем, как отроковица, и чем-то осталась довольна, а после пригорюнилась и всплакнула о муже. Жив ли?.. Матросы говорили, что на перевалочном пункте в Усть-Куте видели политических заключенных, выглядевших почти так же, как зэки со Столбов…

Наконец явился Хаим, бодрый, веселый, только страшно устал и замерз. Женщины опять запереглядывались, Гедре разговаривала с ним сквозь зубы. Хаим согласился сыграть для детей Деда Мороза и помог приклеить к мешочной основе завитушки бороды из газет. А потом рассказал жене о танцах, Галкине и Фриде, знакомстве с Лорой и о том, как пьяной девочке хотелось целоваться. Он рассказывал смешно и немного грустно, Мария тихо посмеивалась, но сердцем чуяла: муж чего-то недоговаривает. Она не стала допытываться, зная, что Лора здесь ни при чем. Придет время, и Хаим, как уже бывало не раз, все равно повинится, где и почему пропадал так долго.

Муж всегда был нежен с Марией, но этой ночью особенно. Они вспоминали Палангу, фрау Клейнерц и «Счастливый сад»… Хаим пел на ушко Марии песни, баюкал, как ребенка, и, наверное, носил бы на руках всю ночь, если б мог. Показалось даже, что муж плакал. Она забылась под утро с угнетающим предчувствием какой-то неминуемой неприятности, хотя все было хорошо.