Пенни Винченци - Наперекор судьбе

Барти призналась, что испытывает к службе такие же чувства, еще раз удивившись, насколько совпадают их взгляды и ощущения.

Они виделись раз в две недели, иногда чаще. Расчеты немцев уничтожить Лондон посредством массированных бомбардировок не оправдались. Налеты продолжались, но были уже не такими массированными. Весной 1941 года культурная жизнь Лондона начала оживать. Выбор развлечений был довольно обширным. В Национальной галерее устраивались дневные концерты. В театрах Вест-Энда играли новую комедию «Жизнерадостный дух». И невзирая на тяготы военного времени, публика в зале была одета изысканно. Огромной популярностью пользовались концерты классической музыки в Альберт-Холле. Оркестром дирижировал Генри Вуд. Ни одно место не пустовало. Любители балета могли насладиться удивительными спектаклями с участием Фонтейн, Хелпманна и Эштона, не особо сетуя, что музыкальное сопровождение ограничивалось двумя роялями.

Джону нравился балет! Барти была тронута этим до слез.

– Ты второй мужчина из всех, кого я знаю, кто любит балет. О, не имеет значения, кто он, – быстро добавила она, стараясь не думать об этом. О нем.

Барти был очень симпатичен Джон Маннингс. Ей было легко с этим веселым, доброжелательным человеком. С Лоренсом она испытывала страсть, настолько сильную и всеобъемлющую, что и сейчас могла вспомнить эмоциональные и физические ощущения, порожденные той страстью. Такое не забывалось.

Но точно так же она могла вспомнить и всю причиненную ей боль.

– Это уже становится смешным, – сказала Адель. – Нельзя скрывать от мужа существование вашего пятого ребенка.

– Я ничего не скрываю. Просто не сообщаю ему.

– По-моему, это одно и то же.

– Не совсем. Мы с ним не ведем оживленную переписку. За полгода – всего два письма.

– И ты писала ему только о детях.

– Разумеется. Другое его не интересовало.

– Венеция, кончай играть с ним в прятки? Если тебе не хватает смелости, я сама ему напишу.

– Не вздумай! Если теперь ты не ревешь каждый день, это еще не значит, что у тебя есть право вторгаться в мою жизнь.

Адели стало лучше, несравненно лучше. Читая письмо Люка, впитывая его любовь, раскаяние, горе – он искренне горевал, что потерял ее по собственной вине, – Адель ощущала себя полумертвым зверем, чудесным образом спасенным из промерзлого и опасного внешнего мира. Ей хотелось узнать содержание письма немедленно. Она даже попросила Венецию распечатать письмо и прочесть ей по телефону. Но едва услышав: «Моя любимая, моя горячо и страстно любимая Адель…», она попросила сестру остановиться. Адель не хотела расплескивать свое счастье. Она подождет, она дождется своей первой счастливой весны со всеми ее бурными потоками.

Венеция приехала через четыре дня, привезя новорожденного сына и драгоценное письмо. Пересылать его почтой было бы неразумно из-за крайней ненадежности английской почты в эти дни. Письмо Люка и так целых шесть месяцев добиралось до Адели, и несколько лишних дней ничего не значили. Она немного повосхищалась новым племянником, поцеловала сестру и тут же поспешила к себе, унося драгоценный конверт. Адель читала письмо Люка ежедневно, вначале – по нескольку раз в день. Она не переставала изумляться его искренности.

Адель ожидала найти в письме Люка хотя бы легкий упрек. Возможно, даже сердитые слова. Вместо этого было только полное согласие с тем, как она поступила, любовь и тревога за ее безопасность.

То, что бесило Адель в июне прошлого года, давно утратило свою остроту. Когда-то ее возмущало, что Люк недостаточно восхищается ею. Вот если бы он показывал это словами и поступками, она бы ни за что его не оставила. Так она думала тогда, но сейчас лишь горестно усмехалась своей порывистости. Когда-то ее возмущало, что он не желает становиться ее законным мужем. Ее злило его потребительское отношение к ней, его эгоизм, вспыльчивость и вечные замечания в ее адрес. Теперь и это казалось детскими капризами. Помнится, она говорила, что он недостаточно зарабатывает и при этом запрещает ей добавить в семейный бюджет даже один франк из заработанных ею денег. Какая чепуха! Сейчас для нее было главным, что Люк продолжал ее любить, что он простил ей это бегство. Более того, он был готов встать на колени и просить прощение за свое поведение. Она не могла без слез читать слова о том, насколько он теперь несчастен, и запоздалое признание, что настоящее счастье для него было в ней и детях. Главное – Люк по-прежнему любил ее и детей, любил больше жизни. Что бы ни случилось с ними, Адель должна знать и помнить: его любовь к ним не иссякнет, пока он жив.

Как бы алогично это ни звучало, но заверения Люка, что он продолжает ее любить, не держит на нее зла и не винит ни в чем, притушили в ней раскаяние и сделали ее счастливее. Адель призналась в этом Венеции, выборочно пересказав ей содержание письма.

– Давно пора, – сказала Венеция. – Он сам признал, что вел себя неподобающим образом и вполне заслужил такого ответа с твоей стороны. Как видишь, он понимает, что ты сделала это не в порыве раздражения и не сбежала от него с другим.

– Конечно, после его письма мне стало легче. И все-таки я должна была дать ему шанс объясниться напрямую, а не в письме.

– И что дальше? Ну, объяснилась бы. Понял бы он тебя. И ты по-прежнему была бы там.

– Да, – вздохнула Адель и замолчала.

Каково бы ей было сейчас там, в захваченном немцами Париже? Ее вполне могли арестовать и разлучить с детьми. Их всех могли арестовать. Даже если бы их не тронули, на что бы они сейчас жили? Война во многом изменила жизнь в Эшингеме, но все равно эта жизнь оставалась спокойной и безопасной. Адель понимала, что не вправе роптать на судьбу, и все же она очень тосковала по Люку и очень боялась за него.