Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность

«Одно слово», — сокрушался Кулев.

— Не вешай носа, лейтенант!.. «Держись за ношу, какую тянешь», — говаривал Василий Михайлович. — Печальная улыбка прошла по лицу Егошина. — И я тебе, товарищ лейтенант, скажу на дорогу: держись за ношу, какую тянешь...

Старшина Шебельниченко, узнав о предстоящей поездке в степь,заартачился:

— Только ноги оттуда унесли — и обратно немцу в пасть...

— Разговорчики, старшина! Вы назначены моим помощником.

— Кто назначил?

— Командир полка!

Педантичность майора техсоставу известна, — не сядет в самолет, прежде чем не пройдется по кабине белой тряпочкой, проверяя, хорошо ли снята пыль... Не раз страдая от майора, Шебельниченко в спорах о нем держал сторону командира и повиновался ему безропотно.

— Нижне-Чирскую увидим? — спросил старшина.

— Нет.

— А Котлубань?

— Котлубань не исключена.

На пути к Волге табор егошинского полка свертывал и разбивал свои шатры семь раз, трижды — под бомбежкой. Казенные грузы растрясались, заплечные мешки тощали, Шебельниченко, случалось, исчезал, растворялся в степной пыли, чтобы в каком-нибудь хуторе возникнуть облаченным в неотразимый реглан квартирмейстером или назваться полковым врачом и приступить к медицинскому осмотру молоденьких казачек, пожелавших работать официантками... Спасало старшину умение появляться как из-под земли по первому требованию начальника штаба Василия Михайловича, — с ключиками дефицитных размеров, с набором прокладочек, дюритов, ниппелей... Личное оружие, пистолет «ТТ» в руках механика авиационного, каковым по должности и призванию был старшина, также превращалось в слесарный инструмент: мушкой пистолета механик открывал самолетные замочки типа «дзус», а нарезным каналом ствола — тамбур железнодорожного вагона, если представлялся авиаторам случай ехать железкой... Бензозаправщиков в степи не было. Самолеты заправляли горючим вручную, ведрами и подойниками, и контакт с местным населением, по части которого денно и нощно трудился старшина, был важен.

Шебельниченко имел основания не спешить на встречу с Котлубанью и, напротив, горячо желать свидания с Нижне-Чирской.

— Гранат надо взять, — сказал старшина, поразмыслив: сопряженный с опасностью рейд сулил определенные промысловые выгоды. — Запас патронов к карабинам...

Загрузили «ЗИС».

Шебельниченко сел за руль рядом с Кулевым, помедлил, чего-то выжидая, припал к баранке, гикнул — рванул машину с места в карьер.

Приволжская степь, безлюдная и тревожная, лежала под звездами. В кромешной тьме то здесь, то там взлетали ракеты — беззвучные, яркие, призывные прочерки по черному своду. «Как бесы под покровом тьмы», — думал Кулев; зная умение немцев оглушать внезапностью, он ждал подвоха от каждого куста, от каждой балки. На развилках ночной дороги лейтенант оставлял кабину, уходил с картой вперед. Вдыхал, не замечая остроты и свежести, полевые ароматы, вслушивался, не дыша, в ночь, ехал дальше по степи, частично оставленной нашими войсками, но врагом еще не занятой.

Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.

— Ложись! — прогремело над ним. — Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.

В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.

— Отставить! — взревел голос рядом с Кулевым. — Убьет же... Свои!

Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.

— Стоять! — гремел голос. — Скаты пробью!.. Стрельбу отставить,свои!

— Бьешь своих да еще грозишься? — надвигался на голос ничего не видящий Кулев.

— Огня не открывали!

— Да вас... как диверсантов!

— Огня не открывали! — твердил создатель инцидента. — Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять? — Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова. — Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с потрохами кушали, капитана Жерелина, ведь в расход пустит!..

Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли... Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.

«Не зацепился», — думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.

Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: «Эрудированный товарищ!» Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, «на котором присутствовали», Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о «ножичках и вилочках, в которых запутаешься», случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану... Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда — под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. «В сапог загнали!» «Под трибунал!.. Всех под трибунал!..»

«На каждого бывает свой Жерелин», — скорбно думал Кулев.

В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. «Воинский подвиг не может быть анонимным!» — заявлял Кулев, любитель независимых суждений, «Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!» — отвечали ему. «Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!» — Кулев от собственной смелости бледнел. «А если диктует обстановка?» — «Достойного наградить, всенародно не объявлять!..»

На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.

Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята — не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений... Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась... Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной — опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт... Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку... (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты... Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков — в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль «За отвагу» вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: «мужество»... «рискуя жизнью»... «гордимся»... «Начальству виднее, — думал Степан. — Все зависит от начальства...» Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией «За отвагу», он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке «смирно», слушая: «Степан Кулев — отважный воин...» Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, — тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана — все за тот же вылет — произвели в младшие лейтенанты. О том, что «анонимный подвиг невозможен», Степан уже не заикался. На курсы штурманов, куда его послали после финской (в штурманах всегда нехватка, вечный дефицит), на курсах штурманов он с пеной у рта, как собственное мнение, отстаивал взгляды, не раздражавшие слуха: «Наш истребитель «И-16», «ишак» (на котором Степан не только не летал, которого близко не видел), превосходит немецкого «мессера». Степана увлекала не истина, а открытость, широковещательность окрашенной патриотическим чувством позиции...